Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

— Что она, мешала вам, что ли? — неодобрительно заметили ему.

— Мешать не мешала, а все равно это не порядок прибивать к дереву железо.

Но доводы его не принимались. Всем казалось, что ушло вместе с этой поржавевшей пластинкой что-то такое, что заставляло всегда вспоминать, о чем-то думать. Кем и когда она была сделана, во дворе не знали. Однако было видно, что изготовлялась она каким-то умельцем и к дереву была прибита с умом — не высоко и не низко, так, чтобы можно было прочитать написанное. Со временем пластинка почернела, потому что была сделана из «ржавейки», но выбитые на ней слова разобрать все-таки было можно.

Жил когда-то в их дворе с отцом Мишка Рыбкин по прозвищу Минюха. Учился Минюха в ремесленном училище на сапожника, а отец работал в магазине грузчиком. Здоровыми были отец и сын. Бывало, как начнут выгружать хлеб из машины (а Минюха часто помогал отцу), только стук стоит от лотков. Матери у них не было — умерла во время войны от голода.

Как и за что убили Минюху, об этом во дворе не знали. Рассказывали, что будто бы убили его по ошибке, приняв за другого. Но точно сказать никто ничего не мог.

Минюху нашли в саду утром. Замерзшее пятно держало на снегу его тело, как большое красное блюдо, лицо было синеватым, а глаза открытыми. Тогда-то и появилась на дереве эта пластинка с надписью.

— Клевый был малый Минюха, — продолжал Японец, в который уже раз произнося при Сережке слово «клевый», когда речь заходила об уважительном отношении к человеку. — Клевый, — повторил он. — Его везде боялись — и в Дорогомиловке, и в Марьиной роще, и в Сокольниках… Я с ним горел… — Японец задумался. — А еще один раз чуть срок мне из-за него не намотали, но отмазался. Ты помнишь Минюху-то? — обратился он внезапно к Сережке.

Тот утвердительно кивнул головой.

Он действительно помнил этого парня, которому мать часто отдавала чинить ботинки, а один раз даже попросила покрасить ей туфли. Минюха покрасил, но краска на туфлях долго не высыхала. И когда Минюха узнал об этом, он сам пришел к ним домой, предлагал туфли перекрасить, говорил, что сделает это бесплатно, но мать не согласилась. «Высохнут же они, наконец, когда-нибудь, — мягко заметила она мастеру. — А потом туфли-то сами доброго слова не стоят…»

Между прочим, Японец сказал Сережке и о пластинке…

— Как снял?

— А вот так и снял… — пожал плечами Японец.

Сережка не раз чистил эту пластинку мелом, прочерчивал на ней гвоздем потускневшие буквы, чтобы они лучше читались, и вообще заботился о ней. Он торопливо пошел к тополю — хотел сам убедиться, что пластинки больше нет. Две ржавые дырочки на стволе показывали место, откуда она была снята. Сережка даже дотронулся до них рукой, словно на ощупь проверил, что не ошибается. Посмотрел кругом: не валяется ли где пластинка. Но ее нигде не было. А Носатый совсем рядом что-то колдовал у дерева.

— Э-э! Как заболела, милая… — приговаривал он. — Лечение тебе нужно. Лечение… Ну что же? Сейчас полечим. — И он, наклонившись к тощему стволу, торопливо пробежал по нему пальцами.

Как захотелось Сережке в эту минуту толкнуть в спину Носатого, опрокинуть ногой его банку, а потом что есть силы побежать куда-нибудь за четвертый корпус к деревянным домикам или еще лучше на железку. «А может, запустить в него чем-нибудь? — подумал Сережка. — Запустить и рвануть… Нет! Все равно поймают».

Звон стекол за третьим корпусом раздался в сумерках. Он хорошо был слышен в притихшем саду.

Убежать Сережке не удалось, и его привели в милицию. Привели Носатый и его жена.

— Он так и убить мог! — возмущался в отделении Носатый, показывая кирпич, которым Сережка разбил окно.

В милиции не стали разбираться, почему Сережка выбил им стекло, — да, впрочем, он ничего и не сказал бы. А что он, собственно, мог бы сказать? Что разозлился на Носатого? Что стало обидно за Минюху, а вернее, за поржавевшую пластинку, которую он чистил мелом? Нет, всего этого Сережка объяснить не мог. Не мог, хотя и чувствовал, что месть его была справедливой.

К Сережке подошел длинный, одетый в темный пиджак, парень.

— А как ты живешь? — задал он странный вопрос, и Сережка сразу же вскинул на него глаза: «Живу? А тебе-то какое дело? Подумаешь, какой воспитатель нашелся…»

А парень продолжал:

— Чем занимаешься? Кто товарищи?

Однако, узнав, что парень работает на заводе, Сережка разговорился. Парня звали Герман. А потом Герман сказал, что завтра же придет к нему домой и они вместе поедут на стадион, а когда будет зима — пойдут на каток.