Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Мария Степановна, классная руководительница их шестого «А», молодая спокойная женщина, которую, казалось, ничто никогда не заботило, начала урок неторопливо. Она всегда проводила свои уроки так, будто они были нужны только ей для повторения материала, который боялась забыть. Как ни странно, но в классе при ней вели себя всегда хорошо — видимо, знали, что реакции не будет. А кому интересно нарушать дисциплину просто так?

Правда, помнили, как взорвалась в прошлом году Мария Степановна, когда, рассказывая на уроке о жизни первобытных людей, внезапно услышала: «А как первобытные люди шили себе одежды из шкур, ведь иголок же не было?»

«Вон отсюда!» — крикнула она и, ударив изо всей силы по столу указкой, побежала к директору.

Начав первый урок и поздравив ребят с началом учебного года, Мария Степановна спросила, знают ли они, кто основал «вечный город…» Она не успела договорить, вернее, назвать этот вечный город Рим, как услышала:

— Юрий Долгорукий!

Сережка захотел блеснуть теми немногими знаниями, которые приобрел летом в деревне из книги о Москве. Учительница сочла, что над ней смеются. «Это только из хулиганства можно Рим с Москвой перепутать». Случилось то же самое, что и в прошлом году, когда ее спросили о том, как первобытные люди шили себе одежду. В секунду покраснев, Мария Степановна закричала:

— Встать!

Сережка поднялся. Она покраснела еще гуще, а голос ее наливался гневом и силой.

— Вон отсюда! Вон! Отправляйся к директору и расскажи ей, как ты сорвал первый урок. Хотя нет… Пойдем вместе…

Выслушав учительницу, Татьяна Николаевна коротко вынесла свое решение:

— За матерью.

Сережка попытался сказать, что он не хотел срывать урока, что он ничего особенного не сделал. Но Татьяна Николаевна еще раз негромко и спокойно повторила:

— За матерью, за матерью…

— Да я же сказал только… — снова начал Сережка, но его уже никто не слушал. Удовлетворенная, Мария Степановна пошла к двери, а вставшая из-за стола руководительница школы легко дотронулась до Сережкиного плеча, выпроваживая его из кабинета.

Сережка шел по улице, минуя дома, переулки, калитки. Проходя мимо большого дома, он присел на скамейку и попытался ни о чем не думать. Достал папиросу. Она была в пачке последней, и потому, наверно, повертев ее, положил обратно.

«Надо бы купить…» — подумал он и пошел к Киевскому вокзалу, где папиросы продавали с рук врассыпную. Однако, оказавшись у вокзала и старательно обшарив карманы своего старенького пиджака, понял, что купить папиросы не удастся — нет денег. Он даже ощупал подкладку в надежде выудить оттуда проскочившую через дырку монету, но все было тщетно.

«Что же делать? Не бежать же домой… Да, кажется, и дома ничего нет… Попросить у тети Наташи — будет спрашивать, зачем деньги. А потом еще начнет допытываться, почему я так рано пришел из школы».

Однако он все-таки направился к дому. Войдя во двор, увидел Японца. «Вот кто даст взаймы». И Сережка направился к нему. Японец достал пригоршню мелочи и, глухо звеня монетами, протянул:

— Бери, сколько нужно…

Они сели на лавочку и начали разговаривать. Сережке так легко стало с этим парнем, что даже не захотелось уходить. Он сидел и слушал, вставляя иногда короткие фразы, словно боялся перебить его. Потом он увидел, как Японец достал из кармана, который называется «пистоном» и который находится под самым животом, лезвие и начал что-то вырезать на лавочке. «А мне тоже надо бы положить в «пистон» бритву, — рассматривал Сережка появившуюся под лезвием букву. — На всякий случай…»

Мимо лавочки, где они сидели, потянулись с портфелями. «Уроки кончились, — заметил про себя Сережка. — Значит, я тоже могу идти домой…»

Шагая по саду, он опять вспомнил про сегодняшнюю историю с Юрием Долгоруким и снова не понял, почему так взорвалась учительница.

— Сережа! — увидел его Колька-скрипач, когда он поднялся на четвертый этаж. — А я новые вещи разучил. Пошли — сыграю.

Сережка чуть не выругался.

— Пошел-ка ты со своими вещами… — цыкнул он на Кольку, но тут же пожалел: «Зачем я так?» И уже, как бы желая сгладить свою грубость, сменил тон, вроде как извинился: — Не могу… Потом, понимаешь?

Колька вовсе не обиделся, а только остановился и проводил его взглядом. «Ну потом так потом, — подумал он. — Может же быть человек сейчас занят?»

Дома Сережка ничего не сказал матери о том, что ее вызывают в школу. Промолчал и на следующий день. Он просто перестал ходить в свой шестой «А», хотя понимал, что тем самым усугубляет свое и без того печальное положение. «Будь что будет, а в школу не пойду», — решил Сережка и припомнил тот случай в деревне, когда тоже решил домой не идти, а остался ночевать у Васятки. «Как-нибудь уладится…» — утешил он сам себя.