Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

— А я говорю, сорвал! — уже повысив голос, заволновалась Татьяна Николаевна. — И разрешите уж нам, учителям, квалифицировать это так, как мы считаем нужным.

«Ну, считайте, считайте… — подумал художник, — только не волнуйтесь…»

А директор уже говорила о том, что она может за этот поступок исключить Тимофеева из школы.

«Ну, это уже слишком!» — отметил Павел Андреевич, но вслух на этот раз говорить уже ничего не стал.

— Вот исключу его, и точка! — доносилось до Павла Андреевича. — А вы что думаете?

— Ну а можно не исключать? — все-таки произнес художник, почувствовав, что, если смолчит, Сережкина судьба будет решена сейчас здесь, в этом кабинете.

— Не исключать… — протянула Татьяна Николаевна. — Мне и самой хотелось бы не исключать. Но как это сделать?

В глазах директора появилась деланная озабоченность. Этого художник не мог не заметить и потому опять произнес:

— Но ведь есть разные меры наказания.

— Есть, правильно, — согласилась Татьяна Николаевна. — Но ведь речь идет о Тимофееве… Вы знаете, сколько за ним числится всего? Вы думаете, что я исключаю его только за один этот поступок? Нет! Не хочется даже перечислять, но скажу вам так: Тимофеев уже давно заслуживает исключения. И если он еще в школе, то это, поверьте, только наша мягкотелость.

Художник решил перейти в наступление. Он понимал, что Татьяна Николаевна смотрит сейчас на него как на случайного человека, эдакого добрячка, который встретил мальчика, увидел, что ему плохо, и решил помочь. «Но разве это так? Конечно, нет!» Павел Андреевич говорил о том, что люди иногда ошибаются. И что у учителей тоже бывают ошибки. Однако Татьяна Николаевна плохо его понимала, а вернее, не хотела понимать — уж слишком необычно было для директорского уха то, что он говорил. Она отвыкла от того, что кто-то может ставить под сомнение ее действия, так же как и перебивать.

Наконец Татьяна Николаевна не выдержала.

— Но ведь Тимофеев — это исключение из исключений! — вскинула она опять вверх свои короткие руки.

Услышав, что Тимофеев — это исключение, Павел Андреевич решил за это ухватиться:

— Вот потому, что этот парень — исключение из исключений…

Он не успел закончить фразу, Татьяна Николаевна договорила за него:

— И относиться к нему надо исключительно. Так, что ли?

Художник согласился, и это, как он понял, было его главной ошибкой.

— Нет уж, увольте! Увольте! — встала из-за стола директор. — Если я начну так поступать, то мне и работать будет некогда.

Павел Андреевич почувствовал свое поражение и хотел уже было закончить так неудачно сложившийся для него разговор, как вдруг услышал вопрос:

— Простите, я — педагог… А вы кто?

— Я? Я — художник…

Татьяна Николаевна первый раз в жизни разговаривала с художником. Нет, она, конечно, и раньше знала людей, которые хорошо рисуют, но они не были художниками. Они работали кто на заводе, кто в учреждении, а в свободное время рисовали. И никогда никто из них не называл себя художником. А этот так и сказал: «Я — художник».

Татьяна Николаевна смотрела на него уже с нескрываемым интересом.

— А как ваша фамилия? — спросила она.

Павел Андреевич ответил.

Татьяна Николаевна начала морщить лоб, как бы припоминая его картины, но вспомнить ничего не могла.

— А где вы познакомились с Тимофеевым?

Художник рассказал, упомянув, между прочим, и о том, что хочет его рисовать. Когда он закончил, Татьяна Николаевна негромко произнесла:

— Ладно… Подумаем над тем, как оставить Тимофеева в школе. Подумаем… Но, знайте, я делаю это только ради вас…

И она снова села за директорский стол.

Сережку поразило, как быстро Павел Андреевич понял его беду и с готовностью на нее откликнулся. «Даже не стал ни о чем расспрашивать, — подумал он, — а прямо пришел к директору…»

Начало их работы в следующее воскресенье, как они договорились, не состоялось: Павел Андреевич уехал в Загорск на этюды. Ловить, как он сказал, последние дни осени.

— Ты уж прости, Сережа, что так случилось, — заехав на неделе вечером к ним домой, сказал художник. — Приеду, сразу же начнем… А сейчас не могу…

Сережка ничего не ответил, а спросил только:

— А Загорск — это далеко?

— Загорск? — удивился Павел Андреевич. — Загорск под Москвой, километров семьдесят. Там еще есть знаменитый монастырь.

Павел Андреевич любил осеннюю природу. Он всегда ездил в эту пору на этюды, чаще всего под Звенигород, а на этот раз решил отправиться в Загорск, куда давно приглашал его друг, тоже художник, с которым он учился еще в училище. «Приезжай, — писал ему в письмах Филипп, — остановишься у меня… Дом большой — никого не стеснишь. Работать будем вместе…»