Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Деда избрали в колхозе председателем. Теперь он вставал рано, почти с рассветом, и на целый день уходил из дому. Появлялся только обедать. Отношения у него с внуком были хуже некуда, хотя Сережке нет-нет да и хотелось, чтобы дед с ним о чем-нибудь поговорил. Но что тут поделаешь, если он все время занят.

В деревне началась молотьба. С утра до вечера стучал на току барабан, и женщины, завязав нос и рот цветными косынками, из-под которых были видны только глаза, подбирали золотистую солому.

В один из жарких дней Сережка сидел у палисадника, смотрел на лениво разгуливающих кур и ждал, когда придет кто-нибудь из ребят. К нему всегда приходили. Такой уж завел он порядок: самому никуда не ходить, а ждать, чтобы приходили к нему. Но сегодня почему-то никто не шел. Сережке уже порядком надоело сидеть, смотреть на кур и ничего не делать. Но не мог же он изменить своему правилу?

Приехал дед, распряг лошадь. Сережка обратил внимание на ее перепутанную гриву. Привязав лошадь к забору, дед пошел обедать. В томительном бездействии прошло еще четверть часа. Все так же лениво разгуливали куры, и все так же стояла как вкопанная у палисадника лошадь.

«А не запрячь ли ее? — подумал Сережка, — Ведь деду скоро уезжать… Выйдет, а она стоит запряженная».

Он отвязал лошадь и повел ее к телеге.

— Не так! Не так! — услышал Сережка голос деда. — Я же учил тебя! Запрягать всегда нужно с левой стороны!

— А какая разница? — произнес Сережка.

— Ах, какая! — взорвался Петр Васильевич. — Отойди от коня! Соплив еще рассуждать!

Петр Васильевич выбежал из дома, выхватил из Сережкиных рук уздечку, подал на себя лошадь, а потом снова подвинул ее назад. Кобыла фыркнула, неуклюже переставила ноги и застыла на месте. Сережка отошел.

— Ну и запрягай сам! — громко сказал он деду. — Подумаешь… Помочь ему хотел, а он…

— Поговори, поговори у меня! — грозно прервал его дед. — Ты еще у меня поговоришь…

— И поговорю! — уже отойдя дальше, крикнул Сережка. — Тебе-то что?

Дед ничего не ответил. Лишь судорога досады пробежала по его лицу.

Вечером у него случился повод поговорить с внуком. Повод дал сам Сережка.

Если бы Сережка мог только предполагать, что дед узнает об этом, он никогда бы не пошел к тому пыльному прогону, вдоль которого, отделяясь невысоким плетнем, росли яблони. Не пошел бы, да и ребят, конечно, отговорил бы… Но что теперь сделаешь, раз так случилось… Сиди и слушай, что говорит дед. А дед входил в раж.

— Говорю, что плохой парень растет! Никудышный! — басил он. — Ведь это надо же! Сам в саду не был, а добычу делил… Стало быть, зачинщик… а это еще хуже, чем если бы только сам воровал…

— Ну, подожди, подожди, Василич, — вступилась за внука Серафима Григорьевна. — Ты говоришь, что он не был в саду.

Сережка взглянул на бабушку. Сколько было в его взгляде мольбы! «Бабушка, скажи деду что-нибудь такое, чтоб он отстал. Ты же умеешь».

Но на сей раз бабушкиных доводов не хватило. Однако, услышав от деда, что Сережка самый отъявленный в деревне хулиган, все-таки высказалась:

— Ты что-то не то говоришь, Василич…

— Как не то? То! Мне все известно…

Сережка сидел перед тарелкой, наполовину заполненной молоком, и не отрывал глаз от лежащих в ней больших кусков хлеба.

— Дури из твоего внука еще много выгонять нужно, — доносились до него слова деда. — Дурь, которой много…

Дед зачерпнул в тарелке молока, поднес ложку к губам и отхлебнул.

— И ты ешь! — подошла к Сережке бабушка. — Дедушка-то наш любит пошуметь…

— Перестань, старая, — обрезал ее дед. — Какое пошуметь? Совсем распустился твой внук. И меня позорит на весь колхоз…

Сережка молчал. А что он мог сказать, если действительно подбил сегодня деревенских забраться в сад к Родионовым.

Когда ждал ребят у забора, был спокоен — не то что тогда, когда Японец пошел в квартиру Кривого. Волнения не было, и руки не потели. Может быть, потому, что пережил уже эти чувства. А потом разве сад — это квартира? Сад — ерунда… «Но откуда же дед все-таки узнал? Откуда?..»

Петр Васильевич доел молоко, поправил согнутым пальцем усы и встал из-за стола. Сережки в комнате уже не было, и это дало бабушке возможность продолжить разговор с дедом.

— Придираешься ты, Василич! Ко всем придираешься… — тяжело вздохнула она. — Ну, что тебе нужно было к Антону встревать? Ославил мужика на всю деревню, да и только… А ведь Антон нам родня… Забыл, что ли?..

Антон был родным братом бабушке и, значит, приходился Петру Васильевичу свояком, а Сережке дядей. Но не сложились у деда отношения с Антоном. Еще в юности рассорились они и несли неприязнь друг к другу через всю жизнь.