Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Сережка сам почувствовал несуразицу своего рассуждения, но поправляться не стал.

— А ты видел когда-нибудь настоящих немцев? — спросил его Мишка, голубоглазый мальчик с удивительно белыми, как жемчуг, зубами.

Он был уверен, что Сережка их никогда не видел. «Где ему их видеть, ведь немцы в Москве не были…» Однако, к его удивлению, Сережка кивнул головой.

— Видел, — ответил он. — Конечно, видел!.. Видел, когда их в войну по Москве гнали, и видел, когда они работали у нас, за четвертым корпусом.

— Где это у вас?

— У нас в доме, — пояснил Сережка.

— Как работали?

— Строили там что-то.

— А их охраняли?

— А как же…

И Сережка начал рассказывать о немцах, но о папиросе с порохом промолчал.

Странное дело, когда он вспомнил об этом, его кольнуло стыдом и тревогой. Он быстро прогнал это воспоминание, но что-то неприятное осталось.

В ответ ему Костька Петров, тот самый, который притащил в деревню автомат, сообщил, что Мишку один немец чуть не убил…

— Как? — вскинул Сережка глаза на голубоглазого подростка.

— А вот так…

Как захотелось Мишке, чтобы Сережка об этом узнал, узнал бы сейчас, в этом лесу, среди этих гнилых пней и застывшего от жары воздуха. И Костька оправдал его желание. Он начал рассказывать эту историю, и Сережка услышал, что когда немцы вошли в село, то первым делом выселили Мишкину мать с детьми из дому.

— Вы ест… здес все свои… — объяснил им тогда офицер с редкими выцветшими волосами. — Вам ест, где жит… Вам свои будут это ест… Помогат…

Офицер попросил переводчика перевести, а вернее, пояснить его слова, но они поняли все без перевода и пояснений.

К полудню немцы устроили в их доме штаб: поставили на столе телефон, привезли неизвестно откуда кожаные кресла, даже повесили у печки портрет Гитлера. Все это хорошо было видно из открытых окон, тем более если проходить с ними рядом. А Мишка ходил… Он никак не мог понять, как это их дом заняли немцы? Они жили в нем всегда вчетвером: он, отец, мать и сестренка, а сейчас в доме никого нет… Один только часовой сидит на крыльце и свистит. И Мишка забрался вечером через окно в свой дом… Он обошел его весь, заглянул даже в чулан. Потом посидел на мягком кресле, решая, дотронуться ли ему до телефона или нет. А потом, увидев на столе карандаш, начал подрисовывать на портрете Гитлеру усы. Но тут случилось неожиданное — в комнату вошел тот офицер с редкими выцветшими волосами, который выселял их из дома. Офицер не стал ругать Мишку. Он молча взял за руку и повел на улицу. Мишка шел спокойно, не вырываясь и не сопротивляясь. Глядя на них, можно было даже подумать, что идут два человека — большой и маленький — на прогулку. Но у сарая немец остановился, поставил Мишку затылком к бревнам и вытащил финский нож. При виде блестящего лезвия Мишка испугался, хотел бежать, но офицер крепко взял его за горло так, что он даже не мог кричать.

— Если ти, русская маленький свинья, будешь это еще раз делат…

Немец вонзил в бревно лезвие ножа выше Мишкиной головы.

— Если ти еще раз осмелиш лезть… штаб, тебя ждет это.

И он несколько раз ударил ножом над головой мальчика.

Мишка плохо соображал, что ему говорил этот человек, потому что было очень больно горлу и он почти задыхался.

Вскоре поиски ребят увенчались успехом. Да еще каким! Нашли гранату! Прав был Сережка, нельзя было что-нибудь не найти. Граната моментально оказалась у него в руках.

— Рванем? — предложил он. — Ох и тарарахнет!

— А ты умеешь? — как бы проверяя его, спросил Витька.

— А то нет! Чего тут уметь-то… Дернул за кольцо и бросил…

— Дерни!

Сережка стал смотреть по сторонам, прикидывая, куда можно бросить гранату.

— Пошли к пруду… Кинем в воду — брызги пойдут…

Предложение понравилось.

Когда невысокие фонтанчики снова пропали в водяной глади и взрыв рассеялся в воздухе, как будто его и не было, на поверхности пруда показалась оглушенная рыбешка. Она лежала на боку, и только еле заметное шевеление пруда передвигало ее.

— Вот это да! — присвистнул Сережка и велел ребятам лезть в воду собирать рыбу.

Он совсем забыл о том, что может наделать взорванная в пруду граната. К тому же пруд был рядом с деревней, и взрыв там слышали. Слышал его и Сережкин дед.

Дед с бабкой по-разному относились к Сережке. Серафима Григорьевна прощала ему все, оправдывая это тем, что в будущем трудно придется внуку без отца. «Так пусть хоть сейчас отведает детства», — говорила она. Петр Васильевич, наоборот, хотел, чтобы Сережка уже сегодня привыкал к трудностям. «Меньше, — как замечал он, — дурь свою показывал бы… Больше степенным становился бы…» Впрочем, подросток вскоре хорошо понял эту разницу и пользовался ею, как только мог. Он увидел, что при бабушке ему можно все, ведь она даже не отругала его за карты, за гранату — испугалась только, когда узнала о взрыве, — не то что дед…