Владислав Ситников - Рассказы

Приблуда: «А можно мне тоже чаю? Так горячего хочется».

Как и не слышала.

Поужинав, расстелила свои коробки, котомку — в голову. Ничуть не стесняясь парня, а наоборот, намеренно оборотившись к нему всей своей необъятной полувековой амбицией (хотя, кто возьмется возраст бомжа или, тем паче, бомжуйки определять?.. Срок еще ладно, — милиция есть, — а вот возраст?) — намеренно обернулась к парню всей своей необъятной вонючей амбицией, по-пионерски погасила костер да и завалилась дрыхнуть.

Утром за поддень проснулась — а чего ей раньше-то у кафе делать? А костерок уже горит, и чайничек посапывает. Штрих вчерашний — умытый, причесанный, как не под кустиком и ночевал, — прутиком головешки ворочает. Ништячка к котомке — нет, хозяйство все в целости-сохранности. Похмелилась, пошамкала самостийно, нога за ногу — да на работу. Парень следом по образу таксы. Она — «пушнину» сдавать (так у нас пустые бутылки называют), подралась там, пришлось к другому пункту приема идти — он в сторонке держится, ни на шаг ближе, ни на шаг дальше. Она — по столикам, он — от кафе к кафе садится на отдаленную скамейку и сидит потерянно.

Ну и, видать, умаслил-таки Ништячку своей ненавязчивой привязанностью. Часа в четыре — в пятом, когда обед уже давно закончился, а ужин еще и не думал начинаться, когда новые посетители к кафе не подходят, а те, что еще сидят за столиками, ничего серьезного не заказывают, так, чисто кофе потягивают да пепельницы пачкают, — она сама принесла ему объедки. И не в пакетике, а на одноразовой тарелочке с голубой каемочкой. И даже вилку прихватила. Представляете?! В берлинских лесах последний медведь сдох — тот самый, что из зоопарка убежал, — так что им теперь придется герб менять!

Штрих стал было отнекиваться, но она взглянула на него — как гигантская морская черепаха на пачку новеньких стобаксовых бумажек на своем пути — и промолвила: «Меня дочь из дома выжила. Родная дочь. Так что я всем вам не верю. Особенно таким вежливыперднутым». И ткнула в парня тарелкой так, что тот едва успел перехватить.

Ночью, когда утихли пятничные торжества по поводу трехсотлетия граненого стакана, к их костру подкатили бомжи. И сразу стало ясно: что-то случилось. Уже на подходе слышались самые нижние, грозовые нотки в бочковом голосе Дюка Пизанского.

Кто такой Пизанский Дюк? Если вы видали Илью Муромца Врубеля, то лицезрели и Дюка. Копия. Только без шлема и прочих прибамбасов. И борода раза в три покороче. Дюк среди бомжей — явление особое, его даже и бомжем уже вряд ли можно называть. Выпуклился он года за три до того на речном вокзале, оплывший и осипший от запоя. Вокзальная милиция взялась гнать в три шеи: ты нам всех людей перепугаешь, а у нас — что ни день, то концерты, публика чистая ходит. Но тут его приметила охрана Центрального рынка — он поразил их степенностью, рассудительностью и, главное, силой. Показали начальнику — о, смотри, какой хрюндель! Надо себе забрать: он нам и бомжей в строгости держать будет, и если что не то — поможет, вон какой кряж! Начальник попил неделю водочку с новоявленным откровением природы и, придя в полный восторг, заявил:

— Да какой же это хрюндель?! Это ж настоящий барон!

— Не-е, барон — это у цыган, — возразил кто-то из охраны.

— Дюк, — предложил другой.

— Почему дюк? — удивился начальник. — Какой такой дюк?

— Ну, дюк — это герцог значит, только по-французски. Был такой Дюк Эллингтон. Он на рояле джаз играл. У него еще свой оркестр был.

— Негр?

— Негр.

— Ну что ж, Дюк — так Дюк. Но отмыть надо.

А так как бомж уже успел намять бока кое-кому из охраны — начальник все подбивал их на спарринг, а кому охота выглядеть в глазах работодателя сопляком, — то кто-то и добавил:

— Ага. Пизанский, Пизанский дюк.

— Какой такой пизанский? Почему это — пизанский? — опешил начальник охраны.

— А потому, что сокращенно.

Вот, так и повелось: Пизанский или просто Дюк, а что касаемо до сокращать — так то себе дороже.

И так же с тех пор сложилось, что ночует Дюк в бытовке грузчиков на базаре, а днем держит в строгости окружных бомжей и алкашей.

— Ишь, что удумали, лети ваши утки! — басил Дюк. — Даже волк — и тот у логова не куролесит. А вы, лети ваши утки!.. Мы — не гопники, мы — честные бомжи!

А случилось то, что Труха с Кишкой, с Прямой Кишкой.

Ну, Труха — он и есть Труха, что еще о нем скажешь. Рыло испитое, землистое и, точно гриб сушеный, в сплошной сеточке морщин. Маленький, дохленький, пальцем ткни — насквозь пройдет, а, как тот петух недотюканный, так и норовит исподтишка в печенку клюнуть. Кишка, ясный перец, — длинный такой, худющий, постоянно жует и тем не менее вечно голодный. Щетина, удивительное дело, всегда одной длины — трехдневного загула, самое что модно сейчас. И, как в прямой кишке, ничего-то у него не задерживается, лишь капля на носу пожизненно висит.