Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

— Вот видите. Забрал себе в голову, что конец, да и только, — сердится доктор Р. — А мы почему все еще живы? Почему в Таураге, Эржвилкасе ничего похожего не случилось? И у нас уже все успокоилось, — неуверенно, словно раздумывая, говорит доктор Р.

— Успокоилось? Вчера расправились с восточной частью уезда, а сегодня отправились в западную, — снова прервав псалом, повторяет Хазан фразу, уже слышанную раньше от доктора Р. — Бегите, доктор, пока еще время есть, — с Хазаном страшно встретиться взглядом.

— А вы почему не бежите?

— Я слишком стар. Вы молоды. У вас семья, ребенок. Может, вам удастся перебраться через линию фронта. А я уже ничего хорошего в этом мире дождаться не надеюсь, — говорит Хазан и вновь начинает бродить по комнате.

По словам коллег, на том берегу Немана люди добрее и положение спокойнее. Около Вилкии уже построен понтонный мост, по которому разрешается ходить и гражданским. Они советуют мне переночевать за Неманом, в Скрипставе, у мельника-еврея.

Доктор Р. собственноручно вырезает для меня желтые звезды, однако я не спешу их пришивать. Надеюсь до конца пути дойти под чужой маской: кому охота, пусть гадает, кто я такой. На всякий случай пришиваю звезды на рубашку, под пиджак.

Положившись на эту ребяческую хитрость, с сильно стучащим сердцем, в ужасном настроении иду по понтонному мосту. Мимо немецкого часового пробираюсь, невольно съежившись, держа наготове «Guten Tag». На мое счастье, часовой в мою сторону и не взглянул, расхаживает себе вперевалку вдоль моста, повернувшись ко мне спиной.

До Скрипставы добираюсь уже затемно.

Хозяин не сразу соглашается открыть мне дверь, приходится долго стучаться и объяснять. Он поверил моим словам только после того как я назвал фамилию доктора Р.

И мельник долго расспрашивает меня о том, как я добирался, про войну. Этого рослого, привыкшего к тяжелой физической работе человека интересуют только два вопроса: куда пропала его старшая дочь, которая перед самой войной отправилась погостить к родне, и какие слухи ходят об учреждении гетто. Мельницу у него уже отобрали. Отняли коней, скот, муку и зерно.

С восходом солнца я уже в пути. В портфеле вместе с кусочком сухой колбасы несу теперь угощение, полученное от мельника, — сушеный сыр. Обожженная кожа за правым ухом облезает.

Иду уже через Качергинский лес, излюбленное место отдыха каунасцев. Кажется, вот-вот увижу башню каунасской ратуши, пристань, монастырь кармелитов. Что ждет меня в Каунасе? Найду ли кого из своих? Чем ближе конец пути, тем более страшные картины рисует воображение. Дом, уничтоженный бомбой или пожаром, замученная, искалеченная жена, несчастный сын, брошенная, опустевшая квартира, без вести пропавшие, скитающиеся за линией фронта родные… Чем страшнее эти мысленные картины, тем быстрее и шире я шагаю.

И снова я полон надежды увидеть домашних живыми и здоровыми. А может, они бежали вглубь России? Но куда они побегут с младенцем и старой бабушкой, которая недавно перенесла тяжелую операцию?

Погруженный в собственные мысли, не замечаю, как из кустов выходит молоденькая парочка. Оставив барышню чуть поодаль, невысокий тощий паренек лет восемнадцати шагает прямо ко мне.

— А, жид! — так прямо в глаза и режет. — Кто разрешил здесь ходить?

Неожиданное и глупое препятствие. Страха я не чувствую, только стыд, оттого что должен подчиняться такому молокососу. Еще и эта девушка стоит у куста и ждет.

Спокойно отвечаю:

— У меня есть пропуск, подписанный немецким комендантом.

— Каким еще комендантом? — ухмыляется он. — Выдаст тебе военный комендант пропуск к Аврааму.

— В Таураге военный комендант дал, — говорю я, показывая бумагу.

— Что-то здесь не так. Не мог немецкий комендант тебе пропуск выдать, — сомневается парень. — Пошли к начальнику полиции, там во всем разберемся.

— Незачем мне к нему идти, — изо всех сил стараюсь сдерживаться, как-нибудь воздействовать на молокососа, чтобы поверил моим словам. — Документ настоящий, выдан и зарегистрирован в комендатуре. Вот мое больничное служебное удостоверение, паспорт, военный билет. Все документы в порядке, — говорю я, заваливая его бумагами.

— Хитрый, черт! Но меня не обставишь. Не мог ты его так запросто получить. Обманул кого-нибудь или подкупил. Немцы еврею пропуска не выдадут. Идем в участок!

Вижу — бита моя карта. А Каунас уже перед самым носом. Неужели мне, почти достигшему цели, предстоит угодить в полицейский участок? Больно. В груди такая тоска разливается, хоть плачь. Смотрю на этого мальчишку с бледным тощим лицом и чувствую — во мне что-то поднимается, кипит, клокочет. Руки тяжелеют, лицо застывает. Сейчас сделаю что-нибудь непоправимое. Выплесну свою досаду, накопившуюся боль. Несчастье случится! А тогда… Тогда не видать мне больше Каунаса. Еще и девица эта у кустов стоит…