Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Вот уже и до рекомендаций дело дошло, настолько немыслима для главного вероятность моего отказа, впрочем, быть может, это один из наиболее тонко рассчитанных приемов убеждения — минуя главную стадию, переходить к частностям, уверенно рассуждать о деталях, подразумевая принципиальный вопрос благополучно решенным.

И вновь подспудные мои соображения становятся, по всей видимости, внятны редактору, поскольку ход его мысли возвращается все же на круги предполагаемых возможностей и заманчивых перспектив.

— Об окладе не говорю — не обидим. Ну, и обо всем прочем. Что же касается надежд, которые на вас возлагаются, то они колоссальны. Чего уж скрывать, дело семейное. По-моему, это должно льстить. В самом лучшем смысле слова.

Главный прав. Разумеется, я не разрыдаюсь теперь, как пятнадцать лет назад, быть может, даже лицо мое, предательски выразительное в моменты внезапных зигзагов судьбы, на этот раз останется безучастным, однако же от самого себя не скроешь то благостное тепло, которое разлилось в груди, и то ничуть не подозреваемое в себе раньше тщеславное, почти физическое ощущение собственной силы, какое проникло сейчас во все мышцы. Неясное и в то же время сугубо конкретное по силе переживания предчувствие новой жизни, вовсе не похожей на мою нынешнюю, на мгновенье охватывает меня. Нельзя сказать, чтобы какие-либо весомые, осязаемые блага овладели бы моим воображением, в том-то и дело, что не думаю я ни о «Жигулях», ни о международных гостиницах, я просто ощущаю, что стою в дверях неведомого мне чудесного дома, к которому раньше мне и в голову бы не пришло приблизиться, хотя и манил он меня издали благородством парадного подъезда, уютом освещенных окон, угадываемым изяществом интерьера и всего внутреннего устройства.

Главный по-своему трактует оцепенение, охватившее меня в его солидном и одновременно располагающе комфортабельном кабинете. Он заводит ободряющую речь о том, что бояться заранее никогда не следует, что в нашем деле, как ни в каком другом, учит и воспитывает сам процесс работы, самое погружение в глубь насущных проблем, тут только одна аналогия закономерна — с военным искусством, где также знание и умение добывается ценою страданий и потерь, однако, слава богу, нам потери не так уж страшны, поскольку их вполне можно избежать, раз уж дружеское участие всей редколлегии обеспечено будущему отделу.

Стесняясь во время этой благословляющей тирады смотреть в проницательные редакторские глаза, я поворачиваю невзначай голову и вижу перед собой скорбное лицо Валерия Ефимовича. В горестную старушечью скобку поджаты его губы, и прекрасные брови туманно сведены, в глазах же его, и без того, как правило, неподвижных, застыла еще более окаменелая печаль.

И вдруг меня озаряет: господи, да ведь это же Мише готовилось грядущее место во главе нового отдела! Ведь вот куда прочил его Валерий Ефимович, исподволь, вопреки своим правилам, намекая ему на близость головокружительных перемен и давно заслуженного взлета. Да что там намекая, очевидно убеждая его в этом, к этому подготавливая, — ведь не мог же Миша, столь осторожный и насмешливый в прогнозах по поводу собственного будущего, так опрометчиво решиться на откровенную радость и на экивоки относительно лучезарных надежд. Жгучее чувство вины пронизывает меня. Невольная тщеславная радость кажется мне преступной. Мистическая тень предательства, понимаемого со школьной непосредственностью, да и презираемого со всею непримиримостью младших классов, возникает из тайных глубин сознания. При свете дня оно же логично устанавливает совершенную беспочвенность ее появления: в самом деле, разве пять минут назад я подозревал о возможном своем назначении, разве сделанное мне предложение обосновано какими-либо моими амбициями, спровоцировано стремлением выбиться и обойти друзей? Самые эти мысли сделались мне доступны лишь несколько дней назад, во время Мишиного припадка откровенности. И все же до конца оправдаться перед самим собой, побороть досадную смуту никак не удается.

Причины моего замешательства, конечно же, неведомы моим благодетелям, они по-прежнему расценивают его как излишнюю осторожность и неверие в собственные силы. Вот почему в соответствии с наигранной схемой беседы поощрительной инициативой овладевает Леонид Павлович. Он говорит убедительно и сердечно, что хотя смущение мое понятно и вполне резонно, ему тем не менее не следует так уж доверять, потому что нерешительность и привычка к одному насиженному месту — это ведь, в сущности, обыкновенная боязнь. Да, да, обыкновенная, ничуть не благородная. Хотя и склонная укрыться плащом благородного страдания. От кого же я слышал уже эти слова не далее чем сегодня? Ну конечно, от Маши, с ума сойти, какие разные люди прибегают к одним и тем же доводам. И опять появляется передо мной угнетенный обидой лик ответственного секретаря, невозможно поверить: неужели до самой нынешней минуты он не ведал, что должность, которую он готовит для Миши, предлагается мне? Очевидно все же, что происходили в руководстве нешуточные дискуссии, туда и сюда ходил маятник высокого предпочтения, и мнилось терпеливому Валерию Ефимовичу, что отсутствие единого мнения, как всегда, обернется в пользу того, кто умеет ждать и не спешить. А кто же еще лучше его это умеет? Только вот нежданная решительность редактора — та самая, о которой я молчаливо догадывался — взяла верх.