Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Валерий Ефимович во время всей этой речи энергично кивает своею живописной, оперной головой, словно не в силах скрыть, что каждый из горьких этих доводов давно уже назрел и в его собственном сердце, да только вот случая высказать их не выпадало.

— Наше дело святое, — продолжает редактор, отринув начисто обычную свою шутейность и взмывая к высям громогласного, почти ораторского пафоса, которого я от него никак не ожидал. Это похоже на то, как если бы молчаливый наш сосед или сослуживец вдруг оказался обладателем превосходно поставленного оперного тенора. — Кое-кто в суете да в беготне позволяет себе об этом не думать, и совершенно напрасно!

Тут уж, как и положено на собрании, аргументы идут в ход самые возвышенные, самые однозначно-плакатные — о том, что мы голос народа, его совесть, а не просто компания свободных интеллигентов.

— Ты вот сибирскую жатву видел, — чуть ли не уличает меня редактор, — понял, что битва за хлеб не такой уж дурацкий заголовок, как вам кажется, сидя в кафе. За хлеб люди жизнь кладут. А почему наше слово должно легче доставаться? Знаешь, как раньше на деньгах писали? «Обеспечено всем достоянием республики». Вот и газета должна быть так же обеспечена. А не просто похвалой приятелей или начальства. Тогда она и необходимой станет, как хлеб. На худой конец как запчасти, о которых мы по пятьсот писем в месяц получаем. А вы все норовите шуточками отделаться, парадоксами, блеском стиля, — за редакторскими очками вновь мелькают ехидные искры, — или этим еще… ассоциативной манерой письма. Ты сначала покажи мне, за что у тебя душа болит и болит ли она вообще, а потом уже ассоциируй.

Больше всех потрясен редакторской речью Валерий Ефимович, он даже поддакивать внутренне, согласно кивать головой забыл, так подавляюще сложна оказалась для него эта эмоциональная аргументация. Эти мгновенные переходы от иронии к пафосу, это опасное соседство насмешливых междометий и почти официальных терминов. «Я все ж таки не привык к таким выражениям», — обиженно произносит он обычно, когда слышит подобные фигуры речи от кого-либо из сотрудников.

— Ну и ладно, — совершенно деловым, будничным тоном произносит редактор, — пофилософствовали — и будет. Ближе к делу. Я прочитал ваши сочинения из пробега, уж и не знаю, как их назвать, очерки, или репортажи, или, может быть, эссе, очень любят теперь это слово, как что ни в какие ворота не лезет, значит, эссе, ни строки сократить нельзя. Ну, что сказать?.. Весомая вещь, настоящая, — в большой своей ладони главный держит несколько мгновений мою рукопись, будто бы и впрямь пробуя ее на вес, — хлеб, не хлеб, а на запчасть тянет, тоже немалое дело. Будем печатать. Прямо на будущей неделе. Я бы даже рубрику на твоем месте какую-нибудь завлекательную изобрел, подумай, время еще есть. А сейчас о другом. О том, ради чего тебя и позвали. Ну что, Леонид Павлович, может быть, вы объясните растущему дарованию?

— С удовольствием. — Леня, кажется, давно уже желал бы перехватить подачу, подозревая, что мрачное редакторское зубоскальство хоть кого способно сбить с толку и обескуражить. — Алеша, вы заметили, вероятно, что в нашей редакции… как бы это сказать… происходят некоторые перемены? Или еще не огляделись после возвращения?

— Огляделся, — вздыхаю я.

— Я так и думал. — Леня свойски улыбается, как товарищ товарищу. — Так вот это лишь начало той коренной перестройки, необходимость которой все мы давно ощущали, не правда ли? Которая, можно сказать, для всех сделалась насущной потребностью. Если, конечно, мы и впрямь намерены, как выразился сейчас Павел Филиппович, приравнять наше дело к тем важнейшим свершениям, какими живет страна. А ведь иначе и быть не может, не так ли? — В мужественном Ленином голосе преобладает благожелательная интонация, ничего мне не навязывающая, боже упаси, просто приглашающая к участию в совместных нелегких поисках истины. — Меньше всего хотелось бы, чтобы задуманная нами перестройка совершалась формально, механическими сокращениями, и приглашением варягов здесь не обойдешься. Хотя и такие средства не исключены, сами понимаете, нужна новая кровь. Однако новая по существу, по составу, по группе, а не по тому внешнему признаку, что привезли ее из другого места. Вы со мной согласны? Мы пришли к выводу, что у нас, как и в любом другом производстве, важнее всего отыскать внутренние резервы.

— Короче говоря, на вас крепко рассчитываем, — не очень-то церемонится главный, которого увещевательная преамбула, по-видимому, уже утомила. — Мы ведь следим за вами, хоть вам это, может быть, и не слишком заметно. Давно следим и за творчеством, как говорится, и за спичами на летучках. — По одному ему ведомому соображению ума, вероятно, в силу приближения решающего момента сегодняшней нашей встречи, Павел Филиппович вновь обращается ко мне вполне официально: — Вы мужчина серьезный, комплименты, я думаю, вам вряд ли нужны, что вам сказать? Я когда из Твери в Москву перебрался, в «Крестьянскую газету» попал, на Воздвиженке, так там знаете какие люди работали? Причем не в главной редакции, там уж само собою, а что называется в среднем звене. Редактором отдела информации был, к примеру, Григорий Кременецкий, участник Циммервальдской конференции, не больше, не меньше — на четырех языках говорил и писал, Маркса в подлиннике конспектировал, Гегеля, Прудона. Вот и я имею мечту видеть у себя в газете компетентных людей. Делу необходимых, а не мне лично приятных. С лично приятными я в крайнем случае коньяку выпью. На досуге.