Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Мама покраснела и застеснялась, не привыкшая к счастью, боящаяся более всего на свете сглазить его и спугнуть, меня же оно распирало, я оглядел новым, отчужденным взглядом нашу комнату, венские наши стулья, швейную машинку «зингер», на которой перешивались и перелицовывались нам с братом рубашки и штаны, свой канцелярский стол в углу с прожженным, залитым чернилами малиновым сукном — тут я делал уроки, тут впервые испытал сладкие, головокружительные приливы вдохновения, весь наш до пылинки знакомый убогий уют и вдруг разрыдался совершенно по-детски, с всхлипами, с клокотаньем в горле, с ощущением, как постепенно, мало-помалу, отходит душа, переполненная волнениями и надеждами на счастливые перемены. Я плакал и никого не стеснялся, хотя причины своих слез и теперь объяснить не в силах, — вероятно, о себе самом я плакал, о «профессоре кислых щей», как дразнили меня во дворе за неловкость и любовь к уединению, о великой нашей бедности, которая причудливым образом существовала на грани преступности и почти творческого опьянения жизнью, понуждая нас воровать арбузы и ходить на протырку в Художественный театр. Между тем в предбаннике неожиданно возникает наш секретарь Валерий Ефимович.

— Как там? — осведомляется он, почтительно похохатывая и указывая взором на редакторскую дверь. — Свободно?

— Входите, входите, — радушно, однако без особого рвения поощряет Валерия Ефимовича Вася Остапенко, и секретарь, не потеряв обычного своего почтенного вида, священнодейственно отворяет редакторскую дверь. Вот натура, испытывающая искреннейшее восхищение всяким более или менее высоко поставленным креслом. «Это же такой человек!» — с придыханием произносит он всякий раз, когда речь заходит о каком-либо руководящем деятеле, министре, генеральном конструкторе, главном режиссере, — и очевидно при этом, что личные свойства данного лица как бы без осадка растворяются в именовании его выдающегося поста. Год назад Валерий Ефимович в составе журналистской делегации летал на Филиппины. Вот увидите, предупреждал нас Миша, тамошние начальники произведут на него неизгладимое впечатление. И действительно, по возвращении домой Валерий Ефимович охотно делился впечатлениями о своей поездке, как-то естественно подчеркивая с нескрываемым восхищением, что принимали делегацию очень крупные промышленники и видные политические деятели — такие люди!

Однако почему это Ефимыч вызван к редактору в то же самое время, что и я, как-то мало мне все это нравится. Чтобы не томить себя понапрасну перспективой будущего разговора с начальством, я осознанно вспоминаю о Машином звонке, ее чарующе-самоуверенный голос, словно по заказу, звучит у меня в ушах; известно, голос женщины — это чудо, неуяснимое логикой, если уж случилось ему запасть в душу, от него никак потом не отвяжешься, даже спустя много лет, когда травой забвения порастут стежки и тропинки памяти, все рытвины ее и колдобины, следы безмерного счастья и сердечных ран, даже и тогда его звук забытым эхом отзовется в груди. С невольной, неуправляемой улыбкой, какая сопровождает в последние дни все мои мысли о Маше, я узнаю от Васи, прижавшего почтительно к уху телефонную трубку, что меня приглашают в редакторский кабинет. Я встаю и, озадачив Васю блуждающей улыбкой, открываю заветную дверь.

Кроме секретаря Валерия Ефимовича, возле редакторского стола, старомодно просторного и вместе с тем подвластного конструктивной строгой идее, свободно расположился в кресле заместитель редактора Леонид Павлович Абрамов, которого вся редакция за глаза зовет просто Леней, с оттенком того уважительного панибратства, каким окружается личность любимца публики, чемпиона или артиста, — молодой еще человек, бывший комсомольский работник нынешней формации, спортсмен, социолог, выпускник Академии общественных наук. Приветливо и внимательно разглядывает он меня сквозь толстые очки с выпуклыми, чуть затененными стеклами, будто впервые видит. Будто был, как говорится, весьма наслышан и наконец сподобился увидеть воочию. Нельзя не признать, что технократские, кинематографические очки не вяжутся на первый взгляд с его чемпионским обаянием, с мощным стволом шеи, с плечами атлета, распирающими пиджак, однако, если приглядеться, это противоречивое, почти несовместимое соседство в итоге внушает доверие, как бы опровергая косные представления о непременной бездуховности силы и немощи разума.

— Простите, Леша, — отработанно благозвучным тоном произносит Леня, приглашая меня садиться покоряющим движением сильной мужской ладони, — все никак не соберусь спросить у вас, как вы съездили? Я знаю, что плодотворно, — он поощрительно улыбается, — но хотелось бы узнать о том, что осталось за кадром. Шутка ли дело — сибирский автопробег! Об этом фильм можно снять. Книгу целую написать.