Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Чуть ли не вся редакция встречается мне на пути к лифту — и Демьян, чья борода обрела сегодня строгий, апостольский вид, и Марина Вайнштейн, которая намеревалась спросить меня о чем-то, однако, вспомнив о моем недавнем равнодушии, только машет рукой, и Кирилл Мефодьевич Осетров, погруженный в раздумья, словно адвокат перед решающей речью на многодневном процессе, и опять же внук знаменитой «незнакомки» Егор Прокофьич со своим чрезвычайно благообразным лицом, исполненным важности и достоинства. Даже в его бессмысленно-сосредоточенных глазах чудится мне насмешливая осведомленность о том, куда я иду. В тот момент, когда старый наш лифт плавно начинает подъем, я замечаю в дверях редакции Мишу в распахнутом плаще, с автомобильными ключами на пальцах, и беззаботного, и деловито собранного в одно и то же время.

В зеркальных панелях благородного нашего лифта появляется множество моих изображений, они окружают меня с разных сторон, словно чужие люди, только один человек напротив знаком мне и отчасти симпатичен, остальных я не знаю, особенно этого плешивого, с покатыми лопатками, нет, брат, как ни расправляй плечи, сколько ни выкатывай грудь, стройный тот мальчик в ковбоечке, с пылающим от волнения лицом никогда больше не взглянет на тебя из глубины стекла.

Вовсе не редакционная, глубокая, министерская тишина царит на пятом этаже. Тут мало что изменилось за последние пятнадцать лет, прежним лаком сияют солнечные полы, дубовые двери, приоткрытые слегка в заповедные покои надменно-вежливых секретарш, экзотическая пальма вытянулась из своей кадки уже до половины огромного окна, — надо было быть такими блаженными новичками, как мы с Мишей, чтобы именно это торжественное место с его ощущением государственных проблем, повисшим в воздухе, облюбовать для своего творчества. Для писания всевозможных корреспонденции и репортажей, а также сатирических заметок о работе химчистки и шоферах такси. Творили мы вдохновенно, обсуждали каждую фразу, спорили, размахивали руками, а иногда приходили в такой восторг от собственного остроумия, что начинали хохотать над всяким словом, — члены редколлегии и даже сам тогдашний шеф, проходя изредка по коридору, удивленно смотрели на нас и снисходительно качали головами: «Ну и братья Гонкур!»

Да, внимание руководства больше не возбуждает во мне чувства, похожего на спортивный азарт. Я затерялся среди своих героев — шахтеров, вальцовщиков, колхозных бригадиров; согнувшись в три погибели, я лажу по штрекам и в газике мотаюсь по полям, пью водку в сельских чайных и в блочных квартирках заводских окраин, смотрю на стены, увешанные пожелтевшими карточками с фигурным обрезом, мгновения простых радостей старательно и смутно остановлены на них: первомайская демонстрация, массовка, нехитрый пикник, китайские плащи, белые кашне, неуклюжие и церемонные наряды женщин, газовые шарфики, платочки. Все мои амбиции под стать теперь этому миру, потому-то атмосфера нашего пятого этажа утратила для меня интригующий, завлекательный смысл.

Предбанник редакторского кабинета — огромная, словно зал, комната, и все предметы в ней огромные: тома газетных подшивок, подарки газете к юбилею — авторучки циклопических размеров и модели тракторов едва ли не в натуральную величину. Мой друг и благодетель Вася Остапенко, розовощекий, обходительный, восседает за столом бильярдных размеров, еле дотягиваясь короткими ручками до телефонов разной степени важности, которыми стол уставлен, словно блюдами и графинами. А рядом с ним в низком кресле по обыкновению принял небрежную, сибаритскую позу спортивный обозреватель Никита Любомирский, из чего нетрудно заключить, что предстоит ему скорая поездка на какое-либо первенство мира, в Канаду, в Мексику, в Люксембург, — оформлением заграничных командировок по традиции занимается помощник главного редактора. Он радуется мне, как брату, как тому же Никите, когда тот, автор блестящих отчетов и личный друг всех хоккейных и футбольных звезд, возвращается с Олимпиады. С таким утомленно-снисходительным видом, будто сам, собственной персоной, не щадя живота своего, принимал участие в героической битве за «олимпийское золото».

— Присядь, дорогой мой, — короткие Васины руки изображают целую пантомиму на тему о радушии и гостеприимстве, — на пару минут, главный сейчас освободится. Поскучай с нами.

Я, разумеется, сажусь, хотя скучать на этом подступе к Олимпу мне как-то не с руки, впрочем, и веселиться тоже, я даже в кресле не могу устроиться как следует, по-сиротски притыкаюсь, на краешке, раб проклятый.