Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Почему-то в обращении ко мне Павел Филиппович перешел на официальное «вы». С тою же самой естественностью, с какой минуту назад по-свойски, запросто говорил мне «ты», без каких бы то ни было на то реальных оснований. Если не считать, конечно, основанием патриархального начальственного права, которое в наши дни используется отчасти как знак особого доверия и расположения. Впрочем, весьма возможно, что последнее «вы» относилось не ко мне лично, а как бы собирательно ко всему нашему поколению газетчиков.

— Кстати, давно хочу спросить, — вступает в разговор Леонид Павлович, — сколько лет вы у нас работаете?

— Пятнадцать, — отвечаю я смущенно, словно признаюсь в давнем грехе.

— Ого! — молодо удивляется Леня, вероятно, окинув мысленно все свое поступательное продвижение, весь победный путь, пройденный за эти годы. Интересно знать, кстати, кем он был пятнадцать лет назад? Периферийным молодежным лидером? Спортсменом, подающим надежды? Редактором комсомольской газеты?

— Как говорится, с молодых ногтей, — вставляет сочувственную реплику Валерий Ефимович.

— Да уж, от самых младых. — Главный смотрит на меня с каким-то новым любопытством, может быть, и его посетила мысль, родственная моей, и ему тоже любопытно представить себе, как же это я выглядел в те времена, когда впервые переступил порог редакции. — Вы что же, прямо после университета сюда пришли?

— Раньше, — говорю я, — после третьего курса, практикантом. В китайских штанах за шесть пятьдесят.

Мои собеседники дружно смеются, надо думать, им кажется весьма остроумной эта снисходительная ссылка вполне солидного джентльмена на свою былую, легендарную и, разумеется, невозвратную бедность.

— Помнишь! — с ошеломляющей непоследовательностью вновь переходя на «ты», одобрительно замечает редактор. — За шесть пятьдесят, говоришь? Даже и цены не забыл? Надеюсь, новыми? Молодец! Я вот тоже те сапоги по гроб жизни помнить буду, какими меня в нашей тверской газете благословили. В тридцать первом. За репортаж из деревни, где селькоров убивали. Кого топором, кого из обреза. Сам не знаю, как оттуда живым выбрался, да еще в опорках своих по морозу.

Он достает из ящика пачку «Мальборо», высекает огонь из плоской золоченой зажигалки, ароматный щекочущий дым вновь заставляет меня подумать о Маше, в начальственном кабинете такое воспоминание кажется столь потаенно-интимным, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться.

— Ты родом москвич? — вдруг напрямую спрашивает меня главный.

Я киваю.

— Оно и видно. Нет в тебе той пружины, которая в нашем брате сидит, в провинциале. Запала того, азарта, желания наверстать упущенное. А зря, между прочим. Биографию Наполеона читал, наверное? Как видишь, провинциал был. Вообще великие люди чаще всего провинциалы.

Заместитель редактора улыбается этой наивной уверенности, а вот Валерий Ефимович слегка растерян, он не привык к таким рискованным обобщениям, к ссылкам на столь сомнительные авторитеты, даже прозвучавшим в стенах, вызывающих уважительный трепет.

— А когда нет в человеке азарта, это, брат, нехорошо, — гнет свою линию редактор, — это какая-то недостаточность. Чтобы не сказать — ущербность. Особенно в нашем деле.

— Так ведь амбиции разные бывают, — независимо замечает Леонид Павлович, — и надо признать, что те, которые на поверхности, не всегда самые достойные. — В этой реплике при желании можно уловить отголосок некоей неведомой мне полемики, имеющей свою историю.

Главный морщится.

— Это верно. Я понимаю, что мельтешня да забегание вперед прогресса — это еще не признак зрелости. Точнее, совсем не признак. Только ведь у них как? У них — это, вероятно, опять-таки у всего нашего поколения газетчиков в целом, — у них как? Фрондировать, острить, в непонятных гениях ходить они мастера. Они, мол, мир способны перевернуть, только им, видите ли, не дают. А когда предлагаешь им точку опоры — извольте переворачивайте, — тут они пас. Как в преферансе. Чур, не я. Рычаги слабоваты. Ораторы они записные и на летучках, и на конференциях, — в голосе Павла Филипповича слышится, как это ни странно, искренняя затаенная обида, — они знают в совершенстве, как не надо. И что не надо. Что морально устарело, что не пользуется больше у читателей моральным кредитом. Так, пожалуйста, делайте, как надо. Творите, выдвигайте вашу конструктивную программу, только уж будьте добры, обоснуйте мне ее, продемонстрируйте свою гражданскую зрелость, соотнесите ее с нуждами народа и с задачами страны. Вот как поступают истинно творческие люди. Истинно болеющие за дело. И эрудированные истинно, заметьте себе.