Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Мы действительно сорвемся с места, без разгона, без раската — сразу прыжок вниз, под гору, земля понесется навстречу, а потом, как при замедленной киносъемке, с затяжкой встанет дыбом, неодолимая сила повлечет меня навстречу грунту, лысым своим лбом я едва не протараню стекла, повиснув на благословенном ремне безопасности, пальцы мои, зажавшие скобу над дверцей, сведет судорога, через мгновение та же адская сила отбросит меня назад, вожмет властно в кресло, повергнет в положение жука, посаженного на булавку. Саша резко вертанет баранку, отчего наш «Москвич» сразу же накренится на один бок, потом на другой и внезапно — я это осознаю с удивительным хладнокровием — оторвется от земной поверхности и полетит: может быть, всего только долю секунды продлится этот полет, такого чувства свободы, непритяженности к земле я не испытывал никогда прежде. Под колесами машины ощутится вдруг надежная твердь. Я выйду из «Москвича», словно из воды вынырну, меня зашатает немного, как после долгого заплыва, земля еще раза два-три колыхнется под ватными моими ногами. Саша сойдет на землю медленно и лениво, как бы даже нехотя, и посмотрит на всех оставшихся за болотом водителей с выражением не то чтобы превосходства, но снисходительного упрека.

— Евгений! — крикнет он с вечерней деревенской беззаботностью. — Ау! Чеши сюда, не забывай товарищей!

Но Женька испортит всю обедню. Сашин подвиг не вдохновил его, а, напротив, поверг в уныние, поставил перед грустным осознанием собственной несостоятельности и неверия в удачу. Понимая со злостью, что авторитет его броска тем самым поколеблен, поскольку выглядит он всего лишь случайностью и особым шоферским фартом, Саша решительно двинется через чавкающую стылую грязь на ту сторону лощины. Женька со смирением пропащего самолюбия уступит ему свое место за рулем. На этот раз алтайские шоферы заведутся. Конечно, скачущий «Москвичонок» им не указ, да и не пример для семитонных грузовиков, однако водительская самостоятельность перед лицом всемогущего калымщика льстит их солидарному чувству.

— Ну что, хозяин, — подначит дядька в тулупе тракториста, — может, замажемся? Если он опять просквозит, ты, гад, нас всех бесплатно вытянешь, а?

— Как бы его самого за задницу вытягивать не пришлось, — огрызнется тракторист, как цыган уздечкой поигрывая концом троса.

Я один, словно полководец, встану на том склоне, куда устремлен теперь расчетливый и хищный Сашин взгляд, Сашино искусство несомненно для меня, как сегодняшний день, и все же червь сомнения нет-нет да и шевельнется в груди: а вдруг это была лишь удача, неизбежно выпадающая на долю таких вот лихих, не склонных к сомнениям людей… Только ведь им не пристало бесконечно испытывать судьбу. Превращать свое везение в общедоступный спектакль. Я услышу рев мотора, похожий в эту секунду на ритуальный боевой клич, и вдруг перестану узнавать наш родной и любимый «Москвич». Предельная скорость изменит его черты, как искажает черты человеческого лица крайнее душевное напряжение, неведомая пластика появится в его стремительном беге — не то он стелется, не то вытягивается в струну, — теперь я увижу, как выглядит со стороны все то, что мне досталось пережить. Машина как будто бы переступает с ноги на ногу, поднимая в воздух то оба правых, то оба левых колеса разом, лишь на мгновение приходит она в соприкосновение с неверной, зыбкой почвой, фонтаны черных гнилых струй взмывают во все стороны; если страстное желание и впрямь обладает способностью преображаться в материальную силу, то моя воля, несомненно, способствует движению Женькиной машины. Не раз и не два мне покажется, что оно затруднилось и вот-вот бессильно прервется, сменившись провалом и увязанием, однако колеса так и не успеют погрузиться в обволакивающую жижу, они лишь скользнут стремительно по ее поверхности, веером разбрасывая потоки грязи, и «Москвич» вдруг взлетит, воспарит над стоячею этой жижей, только крыльев не хватит ему для того, чтобы продлить этот дерзновенный полет, потому что стремления и безумия достанет.

«Москвич» с маху приземлится на склоне холма, шоферы грузовиков в порыве братского восхищения грянут что есть мочи: «Ура!», а дядька в ямщицком тулупе аж сорвет с головы шапку:

— Привет рабочему классу!

— Тем же концом по тому же месту, — ответит Саша. — Еще встретимся вот так вот, не приведи бог, лихом не вспоминайте!

И мы вновь отправимся в путь, и путь этот окажется мучительно нескончаем, всякий раз, как только мы позволим себе подумать о том, что самое трудное наконец позади, иначе ведь и быть не может, судьбе угодно будет послать на наши головы все новые и новые напасти — поломку редуктора, вязкие солончаки, потерю курса в осенней непроглядной мгле; в этом смысле наша дорога может считаться как бы моделью самой жизни, в которой тоже, как известно, обольщаться не приходится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. И все же они кончатся, наши неисчислимые беды, в тот момент кончатся, когда иссякнет уже всякая надежда на счастливый оборот фортуны, и текучей грязи придет конец, и солончаки затвердеют от ночного морозца, и пустынное шоссе внезапно ляжет перед нами, залитое светом взошедшей луны, неправдоподобно ровное, — мы и ездить-то без ушибов и ударов отвыкли, — прямое, будто бы не в Семипалатинск ведущее, а в совершенно иную жизнь, о которой ровным счетом ничего не известно, кроме предчувствия, что она прекрасна.