Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Сейчас главное — не упустить момент, — преодолев похмельную вялость, настаивает Миша с тем искренним жаром, который свидетельствует о том, что убеждает он не столько меня, сколько себя самого. — И так уж уйму времени упустили, дальше некуда. Все стеснялись, как бы конъюнктурщиками не прослыть, всякому дерьму дорогу уступали — пожалуйста, извольте, мы выше этого, нам не надо. А им — надо! Им надо по трамвайному билету в Париж уехать. И едут, привет родителям!

— Ну и что? — пожимаю я плечами. — Тоже мне повод для зависти. Знаешь, раньше говорили: если кадет метит в Бонапарты, ему нет резона смущаться, что приятеля раньше произвели в подпоручики.

— Справедливо, — великодушно кивает Миша, — в двадцать лет глупо страдать, даже если тебя откровенно обштопали. А уж в тридцать пять позвольте мне немного подшустрить. Будьте любезны! Я не самоутверждаться собираюсь, а дело делать. Я знаю свои возможности, я ежеминутно их ощущаю, почему я должен этого стыдиться? Ведь это даже с государственной точки зрения нерасчетливо, с политической, с какой хочешь — держать меня в тени. Я пушка, зачем же стрелять из меня по воробьям? Стреляйте… по крепостям, что ли!

В запальчивости он берется за лафитник, но, заметив, что тот уже окончательно пуст, с досадой брякает его на стол.

— Ничего, пришло время. Не знаю, многого ли, но попробовать дадут. Самому поработать, своими ручонками, вот этими вот пальцами.

Миша встает, в сердцах подтягивает галстук, надевает пиджак.

— Бежать пора, старичок, прости, пожалуйста. А то ведь и твой авторитет бесславно рухнет, привет тогда моей свободе. Не буди Машку, пока сама не проснется, будь добр. И передай, что вечером я ей позвоню.

В дверях Миша в последний раз оборачивается.

— Между прочим, если бы Михаил Кольцов тихо-мирно просиживал штаны литсотрудником, так бы мы и получили Михаила Кольцова!

Вот это справедливо, соображаю я, закрывая дверь. Одних лишь способностей недостаточно, как бы ни были они велики, людей выдвигает эпоха, и не в том смысле, что оказывает протекцию, словно какой-нибудь покровитель или влиятельный родственник, она предъявляет спрос на качества определенного рода. Тех, которые требуются теперь, мне, очевидно, не хватает. В последние годы все чаще приходится в этом убеждаться. С такими мыслями я по привычке направляюсь в комнату и, словно от толчка в грудь, замираю на пороге.

Я не вижу Машиного лица, я вижу лишь ее волосы, рассыпанные в прелестном беспорядке, можно сказать, что взглядом я ощущаю их густую и нежную плоть с горьковатым далеким запахом, под клетчатым своим одеялом я улавливаю абрис ее тела, утомленного, разморенного сном, покорного какой-то особой животной пластике, такой непринужденной, что будто бы нарочитой. Одна нога выпростана из-под одеяла в момент томного неосознанного движения, круглая лодыжка еще хранит оттенок черноморского загара.

Я знаю, что стоит лишь подойти теперь к Маше и дотронуться слегка до узкой ее спины, как токи сладостной истомы пронижут на мгновение теплое, податливое во сне ее тело, заставят ее потянуться и пробормотать что-то вовсе невразумительное, неясное, невыразимое, но такое нежное, что защемит сердце.

Машина одежда небрежно и вместе с тем будто бы обдуманно брошена в суровое мое канцелярское кресло.

Чтобы победить себя, я натягиваю плащ и с хозяйственной старушечьей авоськой отправляюсь в магазин.

Ночной снег уже мало-помалу тает, уже через целомудренную его белизну протоптаны грязные дорожки, но запах зимы, пока еще предвестный, ощутим в воздухе.

Почему-то всегда в такие дни, на изломе сезона, в часы ненастья и распутицы, особенно заметной делается неустроенность и необжитость нашего давно заселенного нового района. Ни отдельные небоскребы, ни авангардизм архитектурных приемов не радуют в такие минуты взор, напротив, лезут в глаза какие-то вечные канавы, бог знает когда начали их рыть, да так и не дорыли, а может быть, дорыв, не засыпали, с огромных газонов совершенно английского типа на узкие тротуары ползет российская грязь, витрина нашего магазина, «сельпо», как мстительно называют его жители микрорайона, привыкшие к Елисеевскому и «Дедушкину», залеплена кое-как корявой фанерой. Я открываю дребезжащую здешнюю дверь, перевязанную тряпкой, кислый запах влажных пальто, затоптанных глиной полов, похмелья и перегара оглушает меня. Возле винного прилавка с его каноническим набором портвейных «огнетушителей» и арабского коньяка толкутся жаждущие поправить здоровье. Мимо них я бреду в отдел самообслуживания — вот еще одна пародия на блестящий социальный замысел проектировщиков, которым мнилось радужное, пластиковое и неоновое царство изобилия.