Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

С некоторой осторожностью шарит народ в оцинкованных лоханях, перебирает на прилавках бруски запакованного в целлофан сыра, перебираю и я, в который уже раз испытывая ощущение растерянности, все время кажется, что покупаешь не то, что надо, наконец решаюсь и наполняю свою авосину фасованной колбасой, связкой сосисок, пачкой «цукора-рафинада», спичками и прочей хозяйственной мелочью. Настроение понемногу выравнивается. Мысль о том, что в ста метрах отсюда, на третьем этаже, в моей квартире, спит сейчас прелестная женщина, волнует меня и неожиданно даже льстит самолюбию. Мне даже не обидно ничуть, что ко мне эта женщина не имеет ровным счетом никакого отношения. Впрочем, нет, немного обидно, конечно, как же иначе, только обида эта элегического свойства, а потому не слишком ранит. Незаметно, мало-помалу отстоялась в душе сентябрьская трезвость и сменила собой былые лирические порывы. Пейзаж собственной судьбы открылся мне вдруг во всей осенней скудости. Страшно подумать, неужели все-таки и впрямь проморгал я свое счастье до такой степени, что никто на всем белом свете не ждет меня и обо мне не думает? Сам я никого не жду, вот что всего хуже, и во всех своих скитаниях давно уже ни о ком не вспоминаю с внезапной ошеломляющей теплотой в груди, никому не звоню по ночам из гостиничного номера, не отправляю с местной почты ни шутливых открыток, ни упреждающих телеграмм. Прибыл, убыл — кому это интересно, кроме бухгалтерии!

Я иду мимо школьной спортивной площадки — вместо голенастых нынешних старшеклассников по беговой дорожке вокруг футбольного поля движется пожилой мужчина в помятой, бесформенной шляпе, в прорезиненном длинном плаще послевоенного, не очень-то складного фасона, в жалких спортивных шароварах, приобретенных, очевидно, некогда в качестве домашнего костюма. Это даже не бег трусцой, это просто бессильное топтание, семенящий шаг простака, которому, выставив его за дверь, дали коленом под зад, теперь вся загадка лишь в том, удержится ли он на своих неверных ногах.

Свернув за угол, я оказываюсь возле пивной нашего микрорайона, в годы моего детства такие вот стоячие заведения именовались в народе «американками», кроме бочкового пива, там продавали водку в розлив и бутерброды с красной икрой, излюбленным блюдом студенческих трапез. Ныне, помимо пива, можно надеяться лишь на сушки окаменелой твердости да на хрустящий картофель, жаренный едва ли не в машинном масле, и все же я испытываю неодолимое желание заглянуть в эту обитель неподкупного мужского идеализма.

Трудно в это поверить, но корыстное алкашество и впрямь не сумело здесь возобладать, зато неприхотливая русская душа среди мрачноватых стен, обшитых суковатым горбылем, обрела желанный уют для сокровенных признаний и разговоров «за жизнь». Как раз теперь пробил этот благословенный воскресный час — мужчины, посланные по магазинам с «перфокартой», то есть с перечнем обязательных покупок и поручений, улучили минуту, чтобы нацедить в автомате кружку пива и перекинуться с приятелями парой слов. У меня нет «перфокарты», мой выбор товаров и поступков произволен и свободен, но компании у меня тоже нет. Пить пиво в совершенном одиночестве немного стыдно, хоть и не так, как слоняться одному по фойе кинотеатра в ожидании сеанса, всегда можно сослаться самому себе на жажду или на потребность немедленно опохмелиться. И все же различимы в таком вот полностью независимом положении настойчивые признаки возможной обреченности. Я отрываюсь от кружки, и, как нарочно, перед моими глазами возникает фигура еще одного отшельника. Это человек лет пятидесяти с небольшим, подозрительно красные прожилки испещрили его щеки и нос, однако глаза у него вовсе не алкашеские, не мутные и не кроличьи, просто невеселые, устремившиеся в перспективу более заманчивую, нежели пластиковый прилавок с сушками и плавлеными сырками. Из кармана его дорогого, но сильно и безжалостно поношенного пальто торчит сложенная небрежно иностранная газета, польская, а быть может, и французская. Недавно я встретил в метро свое прошлое, напротив меня сидел в вагоне мальчик лет пятнадцати, вылитый я двадцать лет назад, с такими же, одной лишь матери заметными задатками красоты, которой не суждено будет состояться, с большими добрыми губами, готовыми всякую минуту задрожать от обиды, с густыми, непослушными, что есть силы зачесанными волосами. Даже товарищ рядом с ним оказался такой же, как и у меня в те годы, — крупный, сильный подросток с простодушным, плутоватым лицом лентяя и толстяка. А вот сейчас представилась оказия заглянуть в будущее: неужели это как раз то, что меня ждет, неужели и я буду таким вот неприкаянным гражданином в обшарпанном, когда-то модном пальто, с газетой «Юманите», покупаемой на углу по инерции, — стеснительно зайду в пивную, возьму кружку с оббитым краем и, отдув жидкую пену, упьюсь горечью одиночества и спокойного сознания, что как «Юманите» заменяет мне собою Париж, так и пиво составляет для меня единственно несомненную отраду бытия.