Гарий Немченко - Отец

И правда, ЧП тогда получилось громкое, и было в нем много нервов — представьте себе, в самом деле, что на ваших глазах с большой высоты вот-вот могут сорваться двое, и тогда их ничто не спасет, потому что угодить они должны прямиком на стальные конструкции…

А когда их сняли, наконец, когда все поняли, что порядок, в настроении у всех произошел перепад, а у руководства тем более. Тут и перед этим негромко переговаривались, мол, безобразие, конечно, что тросы на люльке оказались без растяжек, но еще хуже другое, что у строителей с заказчиком такие отношения. А теперь все только и рассуждали о том, что надо, конечно, разобраться, кто тут прав, и виновника наказать по всей строгости. Виданное ли дело — такие номера?!

В тот день на рапорте сидел секретарь обкома по промышленности Воронцов, и теперь, пока спасали Травушкина с Агафоновым, он тоже стоял внизу вместе со всеми, тоже переживал, а когда все закончилось, негромко сказал директору завода: что ж, мол? Этот ваш Травушкин всех уверяет, что народ не ходит в театр. Не потому ли он устроил тут цирк? Если все действительно так, как тут говорят, надо и впрямь хорошенько разобраться и раз и навсегда положить конец этому безобразию — такому стилю работы. Если, и верно, наверху ничего не сделано, по всей строгости привлечь прораба, вплоть до уголовной ответственности. А если там все в порядке, то остается решить: а на своем ли месте этот артист?

Он, вообще-то, совсем незлой, Воронцов, на Авдеевской частый гость, и все знают, что мужик деловой и все понимает, но, я вам говорю, надо было видеть, как они там, на верхотуре, болтались..

И директор завода, человек, мягко говоря, довольно вспыльчивый, обрушился на Травушкина, как только тот появился, поддерживаемый монтажниками, и речь его была примерно такой же, как у Воронцова по содержанию, но несколько громче…

— Требую в таком разе создать авторитетную комиссию, — одними губами произнес бледный, как полотно, Травушкин.

— Он еще требует — циркач!..

— Я не отвечаю на оскорбления, — опять еле слышно произнес Травушкин. — Но я требую.

Тут его окружили врачи, стали щупать, и старик тихонько ойкнул и поморщился. Решили, что у него сломана ключица, стали укладывать на носилки, а тут, наконец, спустился и Агафонов, и к нему бросились тоже. Один рукав у Эдика был в крови — оказывается, угодил предплечьем на острый конец штыря, и тот под тяжестью Травушкина тут же впился, и Эдику нельзя было рукою пошевелить, потому что штырь впивался еще глубже…

Тут все замолчали, глядя, как осторожно укладывают Травушкина. Агафонов от носилок, естественно, отказался, разговаривать ни с кем не стал, сам открыл дверцу «Волги», молча сел.

Куратора уже стали втаскивать в салон другой «Волги», но он все поднимал руку, просил, чтобы обождали, и все оглядывался, искал кого-то глазами, потом увидел, наконец, поманил ладошкой.

Из толпы выбрался парнишка из бригады Чумакова, куратор подался к нему, тот охотно потянулся к Травушкину ухом, и лицо у него стало внимательное.

А когда парнишка уже исчез в толпе, Травушкин снова приподнялся с носилок и поднял вверх указательный палец:

— Авторитетную комиссию!

— Создадим, создадим! — вспыхнул директор.

Толпа начала расступаться, и две белые «Волги»

с синей полосой на боку одна за другой стали медленно выбираться из цеха…

Спросите, что было дальше?

Пока и действительно создавали комиссию, пока восстанавливали проход к стыкам, Толик-безотказный со своими ребятами поднялся к ним с другого конца и сделал все, как учили, — отличное качество работ было потом отмечено отдельным пунктом. И всем тут стало, конечно, ясно, что Агафонов рубаха-парень, который очень хотел все построить на взаимном доверии, а Травушкин — это выживший из ума старый дурак, разве можно с таким работать?

Решили, правда, пойти Травушкину навстречу, так и быть, уволить по собственному, и он тут же куда-то уехал, и нет его на Авдеевской до сих пор.

Эдик сперва ничего не понял, потом хватился, поехал в заводоуправление, пошел к своему управляющему, в райком, и везде ему жали руку и говорили: это, конечно, похвально, что хочет он выручить старика, но ничего не поделаешь — и доброта, и уважение к старшим должны иметь разумный предел.

Тогда, наверху, кроме того, что поранил руку, Эдик растянул мышцы, он отошел быстро, недавно опять боролся и опять выиграл. Вроде бы ничего в нем не изменилось, только лицо другой раз становится странное, такое, словно он к чему-то в себе прислушивается, но сам пока не может понять, к чему же такому именно…