Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Автомобиль остановился, шофер вышел и открыл бедолаге дверцу. Бедолага ступил на асфальт возле дверей своего занюханного подъезда. Свет лампы над подъездом отражался в начищенных ботинках шофера, в козырьке его фуражки, которую шофер снял и теперь держал на согнутой левой руке. «Ай-ай-ай!» — подумал бедолага, а шофер захлопнул дверцу, нахлобучил фуражку, щелкнул каблуками, сел за руль, и машина, сорвавшись с места, унося в себе Половинкина-первого, улетела во тьму. «Ай-ай-ай!» — вновь подумал бедолага.

Дома у бедолаги жили два больших, черных, блестящих скорпиона, которые в некотором уже нетерпении бегали по дну плоской стеклянной банки. Скорпионы жили у бедолаги давно, против всех скорпионьих правил совместного проживания друг с другом до смерти не бились, но человек, подаривший скорпионов, обещал, что в определенное время сработают внутренние часы и скорпионы начнут битву. Пока же задачей бедолаги было кормить скорпионов специально разводимыми для этой цели тараканами, а также давать скорпионам немного воды и много тепла. Как похрустывали тараканы в скорпионьих челюстях! Это было для бедолаги почти что музыкой.

Бедолага отомкнул дверь, сбросил куртку, один за другим столкнул с ног ботинки и вошел в кухню. Скорпионы забегали с утроенной энергией, поднятые кверху хвосты их задрожали, клешни защелкали. «Здравствуйте», — сказал скорпионам бедолага, оглянулся на банку с тараканами и — о, ужас! — увидел, что тараканья банка разбита, а тараканов и след простыл. И тут вспомнил, что, уходя утром, вернулся на кухню допить остатки жидкого сладкого чая и, видимо, задел банку с тараканами полой куртки, а в силу вчерашнего, чрезмерного даже для него, бедолаги, злоупотребления алкоголем, звука разбиваемого стекла не услышал.

Бедолага присел на корточки, заглянул под кухонный шкафчик, под плиту. Нигде тараканов не было, ни одного. Его охватила смертельная тоска — даже тараканов не было в его доме, его дом покинули все. Продолжая сидеть на корточках, бедолага закурил, пустил дым из ноздрей двумя упругими струями. Щелкая клешнями, голодные скорпионы бегали по дну банки. Человек, подаривший скорпионов, утверждал, что если ужалят сразу оба, то никаких шансов выжить уже не будет: эти скорпионы были привезены из Северной Африки, из Марокко, а там они самые злые, самые ядовитые. Бедолага поднялся, бросил окурок в раковину, и тут он вспомнил, что подарок, поднесенный ему Половинкиным-вторым, уехал вместе с Половинкиным-первым в шикарной машине, что он так и не узнал ответа на волновавший его вопрос — отомстил ли Половинкин-второй подставившим его покровителям сына шишкаря. «Как все не слава богу!» — подумал бедолага и медленно, пока еще нерешительно, поднес руку к банке со скорпионами.

А что, собственно, было колебаться? Во-первых, если сводить счеты с жизнью, то бедолаге такая конечная бухгалтерия была привычна. Он не раз и не два замышлял самоубийство, не раз и не два совершал попытки. Он резал вены, пил снотворное, вешался, даже стрелялся, но каждый раз все получалось наперекосяк. Руки его были в шрамах, на шее красовалась странгуляционная борозда, которая никак не хотела проходить, и поэтому бедолага всегда носил красный платочек, полупират-полупионер-полурокер. Глаза бедолаги от смертоубийственных доз снотворного, способных каждая навечно усыпить с десяток вполне здоровых людей, приобрели тяжелую поволоку, а временами левый глаз закатывался куда-то к виску, и тогда бедолага видел только правую половину не желавшего отпускать его мира.

Мир держал его крепко. Так, когда он однажды прицеливался себе в сердце из купленного специально для этой цели пистолета, прямо у него под окнами началась перестрелка двух бандитских компаний, и рука его дрогнула, и пуля пошла по ребрам, а не сквозь них, мимо сердца, а не в него, и все получалась так бестолково, что даже не надо было вызывать врача: сам перебинтовался, стянулся плотной майкой, а потом вышел выкинуть пистолет в Яузу, да попал на второе действие перестрелки и чуть было не разрядил обойму в какого-то сутулого, что сидел у мусорных баков с автоматом и шипел на бедолагу: «Пшел-бля-мужик-бля!», а если бы разрядил, то скорее от обиды за «мужика» или от обиды более широкого профиля, обиды на жизнь. Хотя — что на нее обижаться?

Во-вторых же, ничего хорошего настоящее не предвещало. Ничем хорошим настоящее не было беременно, в нем, в той его пограничной части, что где-то там переходила в будущее, становилось все хуже. Бедолаге было невмоготу. Его тошнило от проживания. Он не помнил себя ни в каком другом состоянии, кроме того, в котором пребывал. Откуда он появился в этой маленькой квартире? Кем он был до того, как стал бедолагой? Он вроде бы знал ответы на эти вопросы, но проще, привычнее ему было жить так, словно он ни одного ответа не знал. Он жил здесь и сейчас, а такое житие приносило не избавление от мук, а их умножение.