Дмитрий Стахов - Сон в начале века

И они начали слизывать слезы друг друга, начали языками исследовать тела друг друга, находя в них заветные уголки. И Подсухский ощутил себя молодым-молодым, полным надежд и сил, безумно далеким от свиданья со Старостью и тем более — Смертью, а жезл его воспрял и поднялся так уверенно и непоколебимо, словно всегда и везде пребывал в таком состоянии, и женщина начала сладостные игры с жезлом Подсухского, а он — с ее лоном, и играли они так, пока энергия их тел не иссякла, а энергии в них оказалось очень и очень много, так что они потеряли счет времени, а когда женщина в изнеможении откинулась на подушки кстати оказавшегося здесь диванчика и тихо заснула, Подсухский подхватил свою одежду, на ходу одеваясь, добрался до выхода и покинул этот дом, где сердце его чуть не разорвалось.

Он вышел на шоссе, дождался первой мусорной машины, договорился с водителем и вернулся на свалку. Была ночь. Бродившие по свалке собаки узнали Подсухского, окружили его, вылизали ему руки, прыгая на плечи, облизали лицо. Подсухский протиснулся в свою халупу, а там, при свете крохотного фонарика, сидела его свалочная подруга и смотрела на Подсухского в упор.

«Здравствуй!» — сказал ей Подсухский, но подруга была настроена злобно: она закричала хриплым, дурным голосом, что Подсухский пидор вонючий, что ей стоит только мигнуть, и зароют Подсухского под кучами мусора, и бросилась вперед, растопырив пальцы, явно собираясь Подсухского расцарапать. Подсухский ударил ее только один раз, не очень сильно, но точно в середину лба и убил свою свалочную подругу этим единственным ударом.

Что делать?! Вот ведь вопрос!..

Подсухский машинально закусил оставшейся после подруги снедью. По тому, как снедь была разложена на колченогом столике, Подсухский понял, что подруга ждала его и волновалась, что вовсе она не хотела его расцарапать, а если бы вдруг и расцарапала, то не по нутряной злобе, а скорее — от обиды, что подруга просто ревновала Подсухского. И тогда две старухи словно пролезли под крышу халупы, и сели напротив Подсухского, и сложили скорбно руки, и внимательно всмотрелись в Подсухского, как бы говоря — ты наш, никуда тебе не деться, все становились нашими, чем ты лучше всех?

Задыхаясь от переполнявших его чувств, Подсухский вытащил свою свалочную подругу из халупы и оттащил ее к подготовленному бульдозерами месту, туда, куда с рассвета начнут подъезжать мусорные машины и где они будут сваливать мусор. Там он нашел удобное место и прикопал свою подругу. Это было, конечно, не по-людски, это было, конечно, плохо, неправильно, но что мог поделать Подсухский? Как он мог поступить? Пойти и сдаться, пойти и сказать — я убил, берите меня? Нет, так Подсухский поступить не мог и не хотел.

Но вот убить самого себя Подсухский мог. Он вытащил из штанов служившую ему ремнем веревку и машинально осмотрелся в поисках дерева с подходящим суком. Какие деревья на свалке, какие сучки! Все было ровнохолмистым, мертвенно-бледным от лунного света, все смердело, все отрицало свободную волю, право лишить себя жизни, встретить Смерть, еще не связав крепких отношений со Старостью. И тогда Подсухский сделал шаг к окраине свалки, туда, где кривились окаймлявшие свалку березки, но упавшие с его бедер штаны стреножили Подсухского, и он рухнул головой вперед, в какие-то разломанные, раскуроченные металлические шкафы, ударился о них, потерял сознание, но в последний миг ему почудилось, что вот сейчас он умрет, быстро и почти без мучений, вот-вот.

Но Подсухский не умер. Через некоторое время утренний свет осветил его тело, его раскинутые руки, голый поджарый зад, осветил стоящих над ним двух «быков» и джентельмена в легком летнем пальто, джентельмена, который смотрел на тело Подсухского с недоумением, смешанным с брезгливостью. По решительному знаку крепкой руки в лайковой перчатке «быки» подняли Подсухского и потащили его со свалки, но не к стоявшей на дороге машине джентельмена, а к березкам, туда же, куда собирался идти вешаться сам Подсухский. Джентельмен выбрал подходящую березку, «быки» достали уже готовую, с петлей, веревку, закрепили ее на толстом суку, подняли постепенно приходившего в себя Подсухского, всунули его голову в петлю, отошли чуть в сторону и слегка натянули другой конец веревки.

Джентельмен же склонился над Подсухским.

Подсухский открыл глаза. Лица склонившегося над ним он не различал. Но понимал, что его собираются вешать, и не хотел, чтобы его лишали жизни другие. Тем более такие, кто был неразличим, неясен, туманен. Подсухский задергался, но джентельмен просто наступил на него великолепным летним сапогом на высоком каблуке и с острым носком. Джентельмен сильно и обидно ударил Подсухского по щеке и сказал, что, мол, нечего дергаться, что смерть для Подсухского лучший выход, так как прекрасная молодая женщина, лоно которой он вылизывал каких-то пять-шесть часов назад, его, Подсухского, дочь, что видит перед собой Подсухский не просто своего зятька, но и того, кто был одним из владельцев Учреждения, правда — под другой фамилией, с другим лицом и отпечатками пальцев, того, кто когда-то вытащил его из безвестности, а потом в безвестность вернул, но Подсухский должен быть благодарен, ибо всех прочих не просто возвращали в безвестность, а убивали, что родня Подсухского все же получила возможность достойной жизни и этой возможностью воспользовалась, что бывшая его жена живет в Лондоне, болезненный раньше сын выздоровел и учится в Итоне, что смерть Подсухского уже произошла и сейчас просто свершится ее физическое дооформление, что Подсухский может спокойно умереть, ибо дочь его будет жить так же, как и жила раньше, не зная ничего о кровосмесительстве своем, что и бывшая его жена ничего не узнает, что жизнь Подсухского продолжится во внуках, ибо дочь его носит под сердцем ребеночка, которого родит в положенный срок в клинике швейцарского города Берна, в чистоте и заботе, в счастье и надеждах, в том городе, откуда джентельмен и прилетел в срочном порядке, лишь только у себя в президентском номере отеля увидел переданную по личному спутнику трансляцию инцеста, лишь только окончательно признал в лизуне того самого Подсухского, что работал на джентельмена и думал, будто в мире есть гармония и порядок.