Дмитрий Стахов - Сон в начале века

«Смогу — не смогу?» — лихорадочно думал Подсухский, а все уже шло само по себе, почти от него независимо. От необычности с ним происходящего, от вкуса спелости, сладости, от счастья обладания Подсухский постепенно впадал в транс, потом впал окончательно, забылся в розовом видении, провалился в чашечку цветка, протолкнулся в завязь, растекся по семяпочкам — и очнулся не в доме прекрасной женщины, а в кювете, возле того самого места на шоссе, где его затолкали в машину.

В том же тряпье, в тех же опорках на ногах.

Он огляделся. Стулья валялись рядом. Один был сломан, но не стулья занимали Подсухского: в первый момент он подумал, что все с ним случившееся было плодом его воображения, что шел он, шел, шел по обочине дороги со стульями, шел, а проезжавшая машина задела, столкнула в кювет, где он потерял сознание, и все якобы бывшее ему привиделось. Он встал на четвереньки, и его стошнило. Все правильно! Он ударился головой, у него сотрясение! Какие там семяпочки! Слезы застилали глаза. Он утерся рукавом.

Вот тогда и появились первые сомнения в стройной версии о сбившей его машине — рукав куртеца источал аромат дорогого одеколона! Он посмотрел на исторгнувшееся из него: нет, этим, если никуда его не увозили, тошнить не могло! Подсухский встал, выбрался из кювета, вытащил уцелевший стул, снял куртец, повесил на спинку, оглядел свое тело. Никаких следов падения, но — кровоподтеки на плечах, царапины на груди, характерные синяки-засосы. Он посмотрел на ногти: маникюр, чистота и аккуратность. Да и тряпье было выстиранным, вычищенным. Недаром рукав источал такой аромат.

Он взвалил стул на плечо, пошел по обочине. Но через несколько десятков метров в изнеможении остановился, сел на стул, тяжело задумался.

Что же это получалось! Его взяли, помыли, почистили, накормили, дали послушать музыку, а потом использовали и выкинули. С ним вели ни к чему не обязывающий разговор, ему говорили ничего не значащие слова, что, мол, проезжая по шоссе были поражены его статью, его красотой, которую не могла скрыть ни грязь, ни отрепья, что в него влюбились с первого взгляда и ничего с собой поделать не могли! Что за чушь! Что за невозможность! Подсухский все-таки не полнейший болван! Хоть он и жил на свалке, но понимал, что это — треп, прикрышка, маскировка. Понимал, что затащили его в машину и увезли по причине таинственной, по причине, до которой докопаться он пока не мог.

Вдалеке послышался шум приближающегося старого, дребезжащего грузовика. Его ход, звуки были для Подсухского знакомы до боли. И песня, которая перекрывала скрежет и скрип, тарахтение и взрывы выхлопных газов, донеслась до Подсухского: «Черный ворон! Что ты вьешься надо мной! Ты добычи не дождешься! Черный ворон! Я не твой!»

Грузовик остановился возле, через борт к Подсухскому обратились лица друзей, приятелей, соседей, подруг, приятельниц, соседок по свалке. Среди этих лиц было и лицо сожительницы, которая смотрела на Подсухского с плохо скрываемыми любовью и ненавистью. Она его и правда любила, но не застав во время сборов для поездки на пепелище, подумала, что Подсухский уединился с также отсутствующей соперницей, и в сердце ее зажегся черный огонь. Теперь, увидев Подсухского на стуле, с лицом бледным, потерянным, она ощутила в себе жесточайшую борьбу любви и ненависти, поняла, что любовь возобладает, и устремилась к предмету любви. Однако она была нетверда в движениях, нескоординирована в них, посему, сразу перекинув обе ноги через борт, полетела вниз, прямо в Подсухского, сшибла того со стула, утянула за собой дальше, в кювет, в грязную вонючую лужу, и, когда Подсухский вынырнул на поверхность, то первым делом он увидел свою сожительницу, почувствовал ее перегарное дыхание, а уж потом услышал веселый смех друзей, приятелей, соседей, соседок и прочих, перекрываемый смехом сожительницы: уж она-то, обретя Подсухского вновь, смеялась так смеялась!

По возвращении на свалку был устроен грандиозный пир, но кому Подсухский ни пытался рассказать о своем приключении, никто, конечно, не верил: после купания в канаве все доказательства таковыми быть перестали. Когда же разомлевший Подсухский в очередной раз поведал свою историю и сожительница все услышала, то начался дикий вой, сожительница швырнула в Подсухского гнутой миской, полезла драться. Она кричала, что Подсухский хочет ее зарезать, что сам Подсухский не Подсухский вовсе, а засланный на свалку сотрудник Петровки, которому поручено выследить тех, кто прячет здесь контейнеры с предназначенными к пересадке органами. Подсухский, раньше сносивший выходки сожительницы, не стерпел, запустил в нее стаканом и попал точно в лоб. Сожительница бухнулась на спину, выгнулась дугой и заголосила: «Убил! Ой, убил!»