Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Он шел и думал о прошедших годах. Ему временами не верилось, что все эти годы он провел на свалке. Что там ел и пил, спал и видел сны. Что там у него было много женщин и все они были женщинами свалки.

Он шел и думал о будущем. Ему казалось — впереди много времени и оно ничем не ограничено, разве что желанием его, его волей к жизни. Казалось — жизнь так и будет протекать, ничего в ней не изменится, и только однажды, заснув на куче газет, под кучей тряпья, он не проснется и перейдет к жизни другой.

Среди полусгоревшего барахла Подсухский обнаружил два великолепных, почти не тронутых огнем стула. Видимо, совсем недавно стулья составляли гарнитур, стояли вокруг полированного стола, чуть поодаль располагались их старшие богатые родственники-кресла, за креслами — прародители-диваны.

Подсухский, взвалив стулья себе на плечи, отправился в обратный путь, но когда переходил через узкое шоссе, разрезавшее изумрудное поле, возле него притормозила машина. Он собирался было предложить свои услуги — показать дорогу или сказать, где ближайшая заправка, но машина вновь раскатилась по шоссе, обдав выхлопными газами. Вот другая, шедшая за притормозившей, остановилась возле него по-настоящему. Из нее выскочили двое, стулья отбросили, возражений и протестов не слушая, в кювет, самого Подсухского скрутили, затолкали в машину, уселись по обе стороны от него, гаркнули на водителя в один голос. И машина помчалась!

Подсухский был просто потрясен таким обращением. Он и помыслить не мог, что такое происходит с ним, с человеком свалки. Если его хотели убить — а не хотеть его убить было бы странно для человека внесвалочного, — то незачем было везти его куда-то: вокруг же было поле, вдоль шоссе — кювет. Убивай! Если же его эти двое хотели как-то использовать, то им следовало быть с ним повежливее. Даже если использовать его хотели в целях злокозненных.

Подсухский скосил глаза на сидевшего слева, потом — на сидевшего справа. Оба были из породы используемых, а не использующих. Уж Подсухский-то знал. Никакая свалка подобное знание вытравить не могла.

Он попросил сигарету. Ему не ответили. Тогда попросил промочить горло. Получил по ребрам и затих. Машина мчалась за первой, шедшей впереди. Мелькали деревья, столбы, потом — другие машины. Водители машин закладывали лихие повороты. И не снижали скорости. И никому не уступали. И пронизали город, где Подсухский жил прежде, насквозь.

Подсухскому даже подумалось, что везут его на другую свалку, по ту сторону города, чтобы там сделать то ли начальником, то ли каким-то другим ответственным лицом. Но оказалось, что ехали они к похожему на сгоревший поселку богатых больших домов.

Машины влетели в открывшиеся словно сами собой ворота. Первая ушла к крыльцу дома, машина с Подсухским, разбрызгивая гравий, прошла юзом по аллее, влетела в длинный ангар, остановилась. Подсухского вытащили, встряхнули и потащили по каким-то подземным коридорам, переходам. По дороге с него содрали одежду, так что когда его втолкнули в маленькую комнатку, Подсухский был абсолютно гол.

В комнатке же стоял огромного роста человек в переднике, который разъял скрещенные на голой волосатой, мускулистой груди толстенные руки и схватил Подсухского. Бедный Подсухский подумал, что это пыточный мастер, что сейчас его начнут мучить, выпытывая из него какие-либо сведения, которых он, конечно, не знал. Тем более, что краем глаза Подсухский заметил блеск металлических труб, услышал шум воды, но оказалось, что это — баня, и его начали намыливать, окатывать водой и намыливать вновь.

О, сколько грязи сходило с него! Его кожа меняла оттенки до тех пор, пока не стала беззащитно белой, тонкой, в мелких синеватых жилках и вовсе не такой уж упругой и крепкой, каковой она совсем недавно казалась ему. Но задуматься всерьез о том, что все-таки время имело власть и над ним, Подсухский не успел — его начали с таким рвением массировать, умащивать маслами и мазями, что мысли его завязли в физиологических ощущениях, в неге, в вопросах куда более важных — зачем все это с ним делают? По чьему повелению?

Он пытался, конечно, получить ответ, но попытки его были тщетными. Правда, по ребрам его уже не били. С ним обращались все уважительней и уважительней. Если банщик все-таки его вертел и переворачивал, как грязную вещь, выжимал и перекручивал, то массажист уже манипулировал им, как вещью чистой и, следовательно, полуодушевленной. Парикмахер и косметолог, маникюрша и педикюрщик, визажист и костюмерша, стоматолог, осмотревший его ротовую полость, и другой, очень строгий врач, осмотревший его всего — все они, сменяя друг друга, трудились над возрождением в теле Подсухского души, значимости, ценности. И уже тот, кто принял его последним, брюхастый, с писклявым голосом, со щеками, как у нежной девушки, Подсухскому уже прислуживал, перед ним заискивал, ему угождал неприкрыто и льстиво. Как существу не просто с душой, но — ценному и значимому.