Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Дубоделов слушал Путко, не перебивая. Когда тот окончил, Дубоделов поднял на него тяжелый, суровый взгляд и сказал примерно следующее:

— Ты что же, бля? Я тебя зачем послал? Я тебя послал делать дело, расширять его, углублять. Я послал тебя внедряться и подкупать, прибирать к рукам и устранять моих противников. А ты? А ты, бля? Ты, бля, что наделал? Ты зачем, бля? А?!

Путко побледнел, посинел, покраснел, пукнул, пустил слезу. Он начал понимать, что где-то недоработал или переборщил, но еще хранил надежду, что гроза пройдет стороной.

— Я... — замямлил Путко. — Я... Хотел... Мне... Там... Вот...

Дубоделов поднялся во весь свой огромный рост из ванны.

Его волосатое тело напряглось. Член еще более сморщился, яички подобрались. Он протянул руку к человеку, ныне занимающему должность Бузаканова-старшего, и тот вложил в его руку большой черный пистолет.

— О... — заныл Путко. — О...

— Выйди! — скомандовал Дубоделов, и из-за занавески вышел Бузаканов.

Увидев Бузаканова, Путко пукнул еще раз, лицо его стало медленно сереть, а стоявшие возле, зажав носы, отошли: Путко не совладал со сфинктером.

— Милый! — закричала Агарь при виде возлюбленного. — Милый!

— Возьми, — протянул пистолет Дубоделов Бузаканову и кивнул на Путко. — Он твой...

Бузаканов взял пистолет, подошел к Путко и приставил дуло ему к виску. Было слышно, как с тела Дубоделова стекают последние капли душистой воды. Было слышно, как далеко у ворот избивавшие Бузаканова с печалью обсуждают свой проступок. Было слышно, как бьется нежное сердечко Агари.

— Что ж, — сказал обретший мужество Путко, — если ты такой же, как я, то стреляй.

— Не могу, — Бузаканов опустил пистолет. — Не могу...

Дубоделов кивнул человеку, ныне занимавшему пост Бузаканова-старшего, тот забрал пистолет у Бузаканова и выстрелил в Путко, да так ловко, так мастерски, что тот умер не только очень быстро, но даже ни капли его черной крови не пролилось на белый мраморный пол.

Когда то, что раньше было злобным Путко, вынесли вон, Дубоделов внимательно посмотрел на Агарь и спросил:

— Ты не дочь ли моего старого друга и товарища Носихина?

— Да, — ответила Агарь, гордо держа прелестную свою голову, — я его дочь и у твоих врагов содержалась заложницей. А теперь я люблю его! — и указала тонким пальчиком на Бузаканова.

— Эх, дети, дети, — сказал Дубоделов, жестом удаляя курв и накидывая на плечи поданный массажистом халат.

— Вот эти еще, — сказала Агарь, доставая из лифчика листки бумаги с шаржами на гостивших у нее и Бузаканова людей. — Вот эти...

— А, понятно, — кивнул Дубоделов, рассматривая шаржи. — Этих мы найдем. Идите, дети, мне сейчас надо побыть одному, а встретимся за ужином.

Все потянулись к выходу.

— Стойте! — вдруг сказал Дубоделов.

Все остановились.

— Зовись лучше Бузаканов-младший, — сказал Дубоделов Бузаканову. — Зовись так всегда. Это будет напоминать нам о твоем дяде... — и смахнул большую и мутную слезу.

Растроганные, все вышли.

За дверьми ванной Агарь и Бузаканов-младший — «Младик!» так теперь звала любимого Агарь — слились в поцелуе, потом они привели себя в порядок, переоделись, отдохнули и отправились ужинать вместе с Дубоделовым.

Сыграли свадьбу. Как все веселились! Дубоделов чувствовал, что вот-вот избавится от тоски, что и произошло: станцевав пару медленных танцев с женщиной, когда-то ощутившей девственность Агари, Дубоделов обрел свое человеческое счастье. А подлинным сюрпризом было появление на свадьбе отца невесты, друга Дубоделова, Носихина, которого, ввиду отсутствия состава преступления, за пятнадцать миллионов освободили из следственного изолятора.

Когда же, через некоторое время, Дубоделов легализовался, ему потребовался человек для руководства всей его огромной империей. Недолго колебался Дубоделов и, зная, что соратники его поддержат, таким человеком назначил Бузаканова-младшего, который души в своей красавице-жене не чаял, а к советам ее всенепременно прислушивался. Так и текла их жизнь.

Все ожидали падения Подсухского. Подсухский должен был слететь. Сверзиться с той вершины, на которую для самого себя неожиданно был вознесен: шел он однажды по улице, а чей-то приглушенный голос настойчиво потребовал поднять руки, он послушался, его схватили за запястья, слегка дернули, перенесли через полгорода и оказался он в начальственном кабинете — в мягком кресле. Вот так дела! Ведь был человеком равнины! Разреженный воздух щемил Подсухскому сердце, ладони потели и в горле катался комок.