Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

Эту ерунду наверняка уже сдали в металлолом, ведь прошла уйма лет, и приятные глазу опасные штуковины давно проржавели и пришли в негодность. Их переплавили, очищая тысячеградусной купелью от дурных помыслов и привычек, и превратили, например, в трамвайные рельсы. Рельсы потом скрипели под тяжестью расхристанных вагонов, в которых ехали растерянные, пришибленные перестройкой люди. Потом рельсы ночью сперли, вновь переплавили и отправили пароходом в Китай. Серые бесформенные болванки дремали в трюме; за нетолстым бортом занимались любовью дельфины, пели киты, солнечные зайчики скакали по волнам, убегая от белых барашков. А тяжелые металлические зародыши даже и представить себе этого не могли.

Затем их опять переплавляли, прокатывали, ковали, волокли, закаляли и отпускали, резали, дробили и штамповали. И у них была очень разная жизнь: саморезом в стене бургундского дома, где пожилые муж и жена обваривали горячим кофе дрожащие от Паркинсона раздутые в суставах пальцы; опорой линии электропередач, стоящей на невообразимой высоте в Тибете; дверцей автомобиля, который несется по мокрому шоссе, и через мгновение его занесет – прямо в столб, в хлам, в смерть вместе со всем содержимым.

Вот сейчас девушка, белея в темноте, в которой он ждет, торопливо выдергивает заколки из свадебной прически и роняет их на пол, и они падают – и звенят еле слышно, как весной звенит слеза последней сосульки. В этом момент, вспышками стробоскопа, заколка вспоминает: автомобильная дверца, авария – колючая проволока на границе сектора Газа – долгий путь через океан – трамвайный рельс – четырехгранный штык карабина, дремлющего в деревянном ящике в запертом складе. Ворота склада проморожены насквозь уральским ветром, а снаружи – неповоротливая фигура в караульном тулупе пялится в небо, на падающую звезду.

Надо было загадать генеральские погоны. Сейчас сидел бы в огромном кабинете с тяжелыми дубовыми панелями, с тяжелым пресс-папье в виде бронетранспортера, и секретарша с тяжелыми грудями, нагнувшись откровенным вырезом над столом, наливала бы мне бледный чай с мятой, потому что кофе нельзя.

Или попросить про Ольгу. Мне было восемнадцать; я был наивный и девственный, как писающий мальчик в Брюсселе – аппарат исправен, но используются далеко не все функции. Ребята постарше приходили из самоволок под утро – нарочито томные, искренне уставшие, и от них пахло портвейном, спермой и дешевыми женскими духами. Затягиваясь сигаретой без фильтра, прищурившись от тяжести познания, неторопливо врали:

– Влюбилась, как кошка, понимаешь. Еле оторвал. Вон, вся спина в царапинах от когтей.

Но я ничего не попросил тогда. Может быть, просто растерялся.

А может, пожалел ее – преодолевшую невообразимо долгий путь сквозь абсолютно пустые пространства, где и словечком не с кем перекинуться. И вот финал, голубая планета, последний след в небе – неужели разумно тратить ускользающие мгновения перед сгоранием навсегда на какого-то глупого мальчишку, еще не вылупившегося для настоящих желаний?

Я не стал генералом.

У меня было несколько женщин по имени Ольга, но той – нет, не было.

Я часто смотрю на небо. Когда вижу падающую звезду – просто желаю ей удачи.

А себе – ничего.

Ей нужнее.

Не очень просто объяснить, как найти магазинчик Копернина.

Наверное, даже Юджинио Калаби или Яу Шинтун затруднились, заплутали бы в комплексных своих многообразиях – вертели бы головами, роняя фетровые шляпы, ругались бы сквозь зубы, рассматривая кэлеровые метрики в поисках той, особенной, для которой тензор Риччи обращается в ноль.

– Че каццо! – цедил бы Калаби, поправляя очки на длинном носу со средиземноморской горбинкой.

– Ше чи шенме лан дон кси? – шептал бы Яу, щуря узкие глаза в льдистый фиолетовый изгиб риманова многообразия.

Тут уж щурь не щурь, хоть до рези, но когда что-то ушло в ноль, его уже не увидишь. Хотя и до этого человеческими глазами бы, конечно, не вышло.

Зато ими можно, проморгавшись и вытерев слезы, увидеть узкую провинциальную улочку – почти все заборы крепкие, аккуратные, один только покосился давно и не чинит никто. Растут сквозь асфальт одуванчики, пылятся лопухи, сидит и равнодушно смотрит на свое отражение в луже рыжий кот. Хотя не всегда кот и только в части вселенных рыжий. Иногда плюхается на хвосты количеством от одного до девяти, поднимает лапу, начинает немудрящие свои гигиенические процедуры. Чуть косится на скрип ступенек – Копернин проснулся, встал, бродит, сейчас магазин открывать будет. Но это кота не сильно волнует – никто не прервет важного кошачьего занятия, не побегут в драку покупать у Копернина старые-престарые вещи. Зачем он тогда их продает, где берет и чем живет – кто его знает?