Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

Почтальонша охнула, заплакала. Странная она все-таки. Надя улыбнулась и пошагала очередь за хлебом занимать.

Хлеб черный и липкий. И очень вкусный, а пахнет чудесно. Надя малюсенький кусочек отщипнула, а больше не стала – надо маму дождаться со смены. Мама работает на заводе, где делают снаряды для фронта.

Вороненок Карп в клетке проснулся, завозился. Посмотрел одним глазом, потом повернул голову – и другим. Надя вздохнула, еще кусочек отщипнула и ему отнесла. Карп – птица казенная, из живого уголка. Когда школу закрывали, Наде Авдеевой поручили за ним ухаживать, потому что отличница и вообще пример.

Дверь заскрипела. Девочка встала со стула и чуть не упала – голова вдруг закружилась. Думала, мама. А это сосед. Он почему-то не на фронте. И глаза у него недобрые.

Сосед попросил газету для растопки. Увидел Карпа и говорит:

– А вы что, ворону не съели еще? Вот дурные. Если вам не надо – мне отдайте.

Наденька аж задохнулась от возмущения:

– Нельзя, он же школьный! Что я учительнице скажу?

– Кому?! Сдохла уже давно, небось, твоя учительница. И все мы сдохнем. Не город, а кладбище.

Надя даже заплакала от обиды. Соседа прогнала, дверь закрыла. Села на стул и незаметно заснула. Увидела сон, будто сосед в комнату на цыпочках вошел и тянет к Карпуше крючковатые пальцы.

Вздрогнула, проснулась. Взяла половину хлеба, вороненка накормила. Вытащила из клетки, открыла форточку. Сказала:

– Лети отсюда. А то сосед придет, суп из тебя сварит.

Птица расправила крылья и спрыгнула вниз, ложась на воздух.

А мама так и не пришла. Ее осколком убило.

Город поджигает небо праздничными огнями.

Город ругается в пробках, давится в метро, месит бурую грязь итальянскими сапожками на шпильках и дырявыми стоптанными ботами.

А Толику папа подарил на Новый год пневматический пистолет. Только сам стреляет. Чудные они, эти взрослые.

– Па-ап, ну дай!

– Погоди, я вот сейчас по голубю.

Голубь от боли подпрыгнул. Упал на бок и затих. А от воробьишки только облачко перьев осталось.

Толик закричал сквозь слезы:

– Папочка, не надо, пожалуйста! Давай выбросим этот пистолет.

Папа прицелился в ворона. Тот крылья расправил, коротко каркнул. И с ветки упал кубарем.

– Чего ревешь, сопляк? Ты – будущий мужик. Привыкай.

Взрослые празднуют. Не заметили, как Толик на улицу убежал. Долго фонариком в кустах светил. В небе взрывались веселые фейерверки, хохотали шутихи. Разноцветные огни расплывались в слезах, не давали присмотреться.

Нашел ворона. Поднял, прижал к груди.

Птица благодарно ткнулась тяжелым клювом в ладошку. Мальчик шептал, гладя жесткие перья:

– Ты его прости. Папа не злой. Просто обиженный на все.

Ворон набирал высоту, кружа над Городом.

Над копошащимися в мусоре повседневности студентами и гастарбайтерами, депутатами и торговками, миллионерами и бомжами.

Его крылья, отливая синим, становились все больше, пока не сравнялись размахом с промороженным ночным небом.

Укрывая город. Защищая.

…а за неделю до Ильи-пророка было происшествие престранное. Стали рыбаки сети тянуть и вытащили утопленницу, раздутую всю, уже и не опознать.

Как положено, за урядником послали, а из деревни бабы набежали, любопытно же. Пока ждали, все рядили, кто же такая быть может – может, из Скорбиловки кто, или из Воробейчика, или из самого Супряжу, река-то к морю могла издалека притащить. Утопленница была не старая, хотя по лицу-то уже не скажешь, распухшее да обглоданное, и груди, и прочие места крабы с рыбами повыели. Здесь воды ловчие, живностью богатые, после пары дней разве что по одежке узнать покойников можно. Но зубы торчали длинные, почти все целые, и волосы были темные, без седины. Прилив начался, мертвячка на песке лежала, а вода подниматься пошла, уже пена спутанных волос коснулась.

И тут вдруг бабы завизжали, пальцами показывать стали. У покойницы под кожей что-то зашевелилось, дернулось, как живое. А живот ей сильно водой раздуло, будто на сносях. А может и вправду, всякое бывает. Раз что-то шевельнулось, кожу натянуло, другой… Бабы визжали, но не уходили – кому же страшное диво такое пропустить охота? Только Маришка побледнела, глаза закатились, валиться начала. Она сама-то пятого дня как родила, с детской перевязью стояла, с младенцем у титьки. Конечно, поймали ее, отругали на много голосов, что не бережется, глупая баба. А сами глаз не сводили, глядели как у утопленницы живот ходуном ходит…