Светлана Нина - История в зеленых листьях

Почему-то именно сейчас Мира припомнила старое изречение, что бисексуальность – воспоминание о первоначальной свободе выбора. Свободе, к которой Мира рвалась всю свою осознанную жизнь и поползновения на которую так яростно отвергала.

Варя словно ставила перед Мирой зеркало и помогала найти не только отражение, но и дальнейший путь, необходимость которого Мира и сама прекрасно понимала. Подталкивая иллюзии до состояния цели, Варя продолжила выход во внешний мир, который дал Мире Питер, открыв иную жизнь с людьми, не похороненными заживо, а оголтело смотрящими вперёд и неискоренимо доброжелательными. Прежде были лишь среднерусские просторы и отстранённость от людей, мало кто из которых трогал душу. А теперь – необходимость, сперва через силу, а потом и по доброй воле, вгрызаться в людские ткани, реализуя заложенный в себе дар чувствовать ближних, видя в них особые миксы темперамента и опыта.

– Я столько времени пыталась вылечить себя… Но нужно ли мне это? – осторожно спросила Варя. Она всегда была тиха, но сколько смысла таилось за этими негромкими фразами!

Глаза Миры затуманились. Она ведь тоже долго лечила себя от моногинии, низкой самооценки, зависимости от мнения других… Порой ей казалось, что теперь она чёрствая и непримиримая, как старуха, и цена оказалась чрезмерно высока. Всё делала как должно, как надо… Скучая по времени, когда царапала спину собственному брату, пока он не решил сыграть в одурманенную невинность.

– Нужно. Или ты живёшь для потехи других, или для собственного удовольствия. Чтобы быть счастливым, нужно быть здоровым.

Варя опустила глаза в сопротивляющемся согласии.

– Не думаю, что женщина, бросившая собственного ребёнка, здорова. Все говорили: родишь и поймёшь, но я не поняла. Во мне не случилось этого пресловутого гормонального всплеска. Мне принесли чужеродное существо, которое тянуло меня на дно. Беспомощное, нелепое, полностью зависимое от меня. Я не верила, считала, что это блажь, что только дурные женщины способны не любить своих детей. И сама оказалась дурной. Каково это – воображать себя безупречной, самой доброй и понимающей, способной распылять повсюду любовь… И так попасться на собственное бахвальство! И в родительстве мало кристальных чувств, сплошное злоупотребление властью. Я смотрела на сына и думала, как его воспитывать… Но какое я имею на это право – что-то кому-то внушать? Называют родительской любовью, а выходит подавление… Не бывает так, что родители просто любят, даже если считают именно так. В любом случае дети за что-то будут обижены на них.

Мира странно смотрела на Варю. Ей ли, маниакально выуживающей из себя девиации, что-то говорить на это? Мира поступила своим излюбленным манером – отстранённо промолчала. Её затошнило от того, насколько верна и чиста Варя, хотя христианское мировоззрение затоптало бы их обеих, если бы имело легитимную силу, а не пшик, прорастающий лишь в слабых людях с поломанной волей. Мира уже даже разучилась осуждать людей – осталось только безграничное удивление от рамок, которыми они, радостно визжа, сковывали себя и окружающих, отринув самообразование – единственную прививку от духовных скреп. Мира умела видеть их насквозь – нелепых, слабых, отказывающихся бросаться в бурную муть жизни, но делать этого больше не хотела. Тянуло уже давно накрыться одеялом с головой и желательно не шевелиться. Мира не питала к людям ни жалости, ни сродства. Чужая. Так тщательно отсеивающая тех, на кого обрушивала своё обожание.

Со временем Мира всё больше стала походить на отца в раздражительности и нелюбви к помехам. А нетерпимость к досаждающим мелочам, к которым он относился с истинным равнодушием, возникла откуда-то извне, в процессе метаболизма, и привела к расшвыриванию вещей по доступным углам квартиры. Мире льстила эта параллель, хотя она и признавала, что мать одарила её своим нутром, которое вдоволь обрастало характером и злободневностью и от которого сбежать было уже невозможно. Остальное лишь нарастало на кости, а сердцевина – то, как обе взирали на мир, хоть и видели противоположное, – роднила их куда больше полуночных разговоров и одинаковой фигуры. Мира была груба и угрюма, но ей впервые за всю жизнь, наполненную нелепыми страхами и кровавым притиранием к людям, так и оставшимся чужими, стало плевать на остальных. Это не нравилось Мире, она видела в этом начало пути к деменции, но освобождение было слишком сладостно, чтобы повернуть всё вспять. Подумать только, совсем недавно она лучилась лаской и нежно поглядывала на Тима…