Светлана Нина - История в зеленых листьях

Она остановила велосипед. Кажется, здесь… за беспардонно разросшимися кронами. В краю затянувшейся неги и замершей тревоги. Покалывали внутри прежняя тронутая холодком кристальность неба и повисшая в воздухе угроза умирания, следующая за этими пленительными вечерами с гусиной кожей по ногам. А чуть дальше, за северными просторами, не разбирая времени года, в чёрную бездну уплывала Нева в свистопляске дождя, перекрывающего яркие шлепки замирающего рассвета.

Мира уселась на землю и принялась ждать. Ветер вяло колыхал необъятные деревья. Слишком хорошо после месяцев заточения в Петербурге, после вечно смывающего осязаемого тумана, бьющегося о гранит. После сбитой чешуи рвано замерзающей Невы и тёмно-серых раскатов новостроек вдали. После дымки, обхватывающей берега, обрывающейся в небытие. Так бы и просидела здесь весь день под отдалённый шёпот Тургенева…

– Приехала? – послышался звучный голос.

Мира нехотя подняла глаза. Ожидая увидеть сломленного неврастеника, она с удивлением обнаружила на нём румянец загара.

– Как видишь.

Он тяжело вздохнул.

– Зачем?

Мира молчала. Она не знала ответа.

– Ты поранилась.

Он опустился и воззрился на царапину, разрывающую её ногу на две неравнозначные части. Мирослава апатично наблюдала за ним. Однородный массив торса и крепких ладоней навёл её на толчок воспоминания, но видение быстро рассеялось. Когда-то этот человек, как и прочие, значил очень много и служил предметом для подпитывающих умозаключений, не обязательных к воплощению. А теперь удостаивался воспоминаний с непременным покалыванием, как от чего-то неприятного, досадного, что хотелось похоронить в памяти. Каждый ушедший человек был оторванной частью чего-то, без которой она беднела и вынуждена была брести дальше, на новые земли, в новые кабинеты.

– Поговорим? – с сомнением спросила Мира.

– Что же ты это не спросила по телефону?

– А ты бы ответил?

– Сомневаюсь.

– Ты же сюда от нас и сбежал.

Арсений молча продолжал сидеть на карачках. Как всегда, колкий даже без произнесённого. Не знала бы она его подноготной – вполне бы продолжала верить в изначальный его шлейф умиротворённого дядюшки, с которым, может, и желанно пересечение грани, но оно никогда не состоится.

– Ты слишком распоясалась.

– Не тебе меня сдерживать.

– А что если мне?

На Миру пахнуло кривой, как корни вековых деревьев, чужой жаждой подчинить, регламентировать. И ощущением смутной тревоги, исходящей от его процветающего тела.

– Знаешь, я в какой-то момент начал жалеть, что вытащил тебя из той реки.

Лицо Миры сокрушённо вытянулось. Но закостенелая привычка сворачиваться в скорлупу при обнаружении чьего-то безразличия в свою сторону возобладала и сейчас. Быть может, эта самая привычка и служила причиной охлаждения её отношений с теми, кто, казалось, сросся с ней. Сросся – и исчез. Она научилась принимать это как необратимость, но было ли это действительным законом?

– Ты за конкуренцией с ней сюда пришла, – заключил Арсений, когда они добрались до вершины холма и уставились на стыки домиков внизу.

Мира нахмурилась. Она уже так давно не утруждала себя быть милой, что даже допустила сожаление по девочке, которая когда-то красила глаза.

– Какого же ты мнения о себе… А хочешь правду? Да от жалости к тебе. Как бы ты не сбрендил тут без неё.

– Это придаёт тебе силы. Твоё упрямство и желание доказать всем, что ты лучшая, заставляет тебя делать даже то, что ты не хочешь. Из-за этого ты и карьеру делаешь – доказать бабушке, что ты не хуже двоюродной сестры. И чтобы сестре в нос это сунуть. И закричать, какая ты преуспевающая, что покупаешь дорогие кроссовки.

Мира спросила себя, почему порой так вклиниваются в боль головы фразы, которые бродили в подсознании, но только теперь дошли до цели через строптивость видения другого.

– Знаешь, гораздо хуже, если тебя вообще ничто не волнует, никому не хочется утереть нос.

– Для выскочки вроде тебя это ожидаемый ответ.

Реальность, отдающая многоголосием сожалений и молчания от страха быть непонятой, вновь завертелась перед Мирой. Реальность, пугающая своей чёткостью и яркостью. В противовес приятно припорошенному прошлому.

– За твоей напыщенностью – обыкновенная слабость и страх, – отозвалась Мира сниженной громкостью. – Но заложенность образа не даёт тебе хотя бы ослабить актёрскую игру.

Не влюблённый и друг, а жадный свидетель личности Арсений, чьё одобрение Мира алкала ещё недавно, недобро перевёл на неё за минуту до этого такой величавый взгляд.