Ремус Лука - Избранное

— Эй! Вы знаете мою присуху?

— Знаем! Га-а…

— Тогда давайте за мной!

И, распевая во всю глотку, он в сопровождении скрипачей пошел в темноту, время от времени останавливаясь у домов, где были девушки на выданье, и выкрикивая зазорные частушки.

Крецу опомнился перед домом Сэлкудяну: он сидел на берегу высохшего ручья, что пересекал деревушку из одного конца в другой. Рядом с ним на колючей траве сидели, тяжело дыша, усталые музыканты, вытирали потные лица и шеи, дожидались платы за целый день тяжкого труда. Но Константин и думать забыл о музыкантах. Он не сводил глаз с освещенных окон дома Сэлкудяну. Полчаса назад он заметил, что там мелькнула тень и задернула занавески. Это была маленькая легкая тень. Может быть, это Фируца, — дрогнуло сердце Константина. Ему захотелось и здесь выкрикнуть несколько зазорных частушек, придуманных им, чтобы отомстить за безразличие этой крохотной, чернявой, тщедушной и гордой, как павлин, девчонке, но он боялся Василикэ Сэлкудяну.

Константин глухо выругался, уставившись на освещенные окна, и стал припоминать одну за другой свои попытки смягчить сердце девушки. Все они были тщетны. Ни его статная фигура, ни весь его суровый, мужественный облик, заставлявший вздыхать многих девушек, не могли привлечь к себе хотя бы один любопытный взгляд Фируцы.

«Эх, почему я живу не в отцовские времена, — часто думал он, — тогда бы я ее не упрашивал, а взял бы — и все. Эхма!» Взбешенный равнодушием девушки, он однажды неожиданно схватил ее в объятия и страстно зашептал привычные, неотразимые, по его мнению, любовные слова:

— Голубка моя, козочка, пинай меня ногами, только дай поцеловать тебя… хоть разочек.

Но Фируца метнулась, выскользнула, словно вьюн, и бросилась бежать, крикнув:

— Постыдился бы, полоумный.

На другой день Василикэ Сэлкудяну поймал его около кооператива, взял за плечи, встряхнул и зарычал сквозь стиснутые зубы:

— Если еще раз подойдешь к моей дочке, дух вышибу! Слышишь?

Константин, хоть и был парень здоровый и не трус, побледнел. Своим кулаком Сэлкудяну мог вола свалить.

— Баде Василикэ, — бормотал он, злясь на собственную робость. — Я ничего худого не думал. Ведь я хочу жениться на Фируце.

— Молчи! — взревел Сэлкудяну. — За сына Крецу дочь не отдам, хоть ты ее в шелках води. — Потом добавил спокойнее: — С тобой не хочу дела иметь. А с твоим отцом есть у меня счеты. Но смотри, береги свою шкуру, как бы не пришлось мне поквитаться и с тобой.

Константин кое-что знал о счетах, которые были у Сэлкудяну с его отцом. Во время засухи Сэлкудяну попросил у Крецу в долг миллион леев [10] Речь идет о засухе 1946—1947 гг., до финансовой реформы, когда курс лея был очень низок. , оставив в залог часть сада и лошадь. За одну лошадь можно было получить десять миллионов, но Василикэ не хотел ее продавать. Крецу, послушавшись своего кума, Нэдлага, заставил Сэлкудяну подписать еще и вексель на три миллиона. А потом не вернул ни лошади, ни сада. Лошадь он продал в Брецке не то за восемь, не то за девять миллионов, да еще подал в суд о взыскании долга в три миллиона. Константин про себя сознавал, что отец совершил подлость, но что делать, если Сэлкудяну оказался дураком, а Крецу — умным? Хоть и был он всего лишь плюгавым старикашкой, однако умом и хитростью в подобных делах мог любого перешибить. Этим, и, пожалуй, только этим, восхищался Константин в своем отце. «И к чему это мешать отцовские дела с любовью молодых?» — думал он.

— Душа Константин! — тихо и осторожно окликнул его Лазэр Бимбо, первая скрипка.

— Чего?

— Мы пойдем, душа Константин, поздно уже, нас жены дожидаются.

— Идите вы к черту, вороны! [11] Вороны — презрительная кличка цыган. Оставьте меня в покое…

— Послушай, душа Константин, ведь мы для тебя целый день играли.

— Ну и что, если играли?

— Ведь уговор-то был?

— Идите к черту. Нет у меня желания разговаривать.

И он лег на спину, глядя на звезды. Музыканты затараторили что-то непонятное. Потом Лазэр подошел к нему и снова заговорил:

— Душа Константин, не насмехайся ты над нами. Ведь надо детишкам поесть принести. Поздно уже. Мы договаривались, что ты заплатишь нам четыреста пятьдесят леев — по полторы сотни на брата.

— А если я не хочу?

— Нельзя не хотеть.

— Ха-ха! Ты что, в профсоюз пойдешь? А?

— Нет! В профсоюз я не пойду, а вот жена меня изругает.

— Ого-го-го! Ну ладно, берите.

Он бросил им две бумажки по сотне леев.