Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

Он подлил виски в свой фужер и сказал:

– Давай выпьем за этот вечер… За все, что он дал нам…

– Налей мне тоже виски, – попросила она, – за такой вечер и я хочу выпить что-то покрепче. За все, что он дал нам…

Он налил. Они чокнулись, выпили горький, терпковатый напиток и закусили мандаринами. Теплые, податливые, неуемные губы Натальи тоже имели мандариновый вкус.

– Я хочу еще «слоников», – шепнула она ему прямо в ухо шаловливым тоном и, нежно куснув мочку, стала покрывать поцелуями его шею, грудь, живот…

Когда снова наступил момент вожделенного мужского чувства, Гаевский застонал от наслаждения с переходом в какой-то животный рык. Он даже испугался этого своего стона, переходящего в рык…

Наталья обожала эти его нечеловеческие звуки…

Лихорадочная суета на полигоне. Мать-перемать слышит Гаевский то в наушниках, то в телефонной трубке, то откуда-то из утробы аппаратуры. Мечется между позициями новенький, но седой от пыли «УАЗик», – в нем сидят с суровыми лицами Гребнев, Померанцев и генштабист Курилов.

Пусковая установка еще рано утром заняла место на положенном ей месте в рыжей и заросшей увядающим бурьяном осенней степи.

Старик Кружинер в выцветшей камуфляжной форме с помощью офицеров забирается по ступенькам в кунг со своей неизменной черной тростью. Гаевский уступает ему место позади майора – у бледно-зеленого экрана локатора, на котором неутомимо вращается желтый луч, обшаривающий небо на сотни километров вокруг полигона.

Кружинер бросил на нос очки с толстыми стеклами и наклонился к экрану:

– Вот-вот-вот, – кажется, пошла! – восклицает старик и тычет желтоватым подагрическим пальцем в край экрана, где появилась небольшая белесая клякса отметка от цели.

Все, кто находился в жарком и тесном кунге, замерли. Лишь слышны были из сетчатых блюдец передатчиков гортанистые голоса невидимых людей:

– Дальность… Высота… Скорость… Курс…

На командном пункте потный и пыльный подполковник перекрестился три раза и нажал кнопку «Пуск!».

Ракета вырвалась из зеленой горловины пусковой установки, затем, словно постояв на своем огненно-дымном «хвосте», с бешеной скоростью устремилась ввысь по дуге и растворилась в чистом, без единого облачка, южном небе.

Через несколько минут две белесых кляксы – отметки от мишени и ракеты – словно слились в одну. Но что это?! Что это?! Боеголовка ракеты взорвалась, а «клякса» мишени ползла и ползла дальше по экрану, и лишь затем исчезла, брызнув напоследок яркой вспышкой…

Гаевский недоуменно взглянул на Кружинера, – тот с хмурым лицом что-то яростно выпытывал у майора, сидевшего за экраном.

Напористо зажужжал телефон. Майор взял трубку, прижал к уху, буркнул «Есть!» и, повернувшись к Гаевскому, сказал:

– Требуют вас, товарищ полковник.

Звонил Томилин. Голос сухой, казенный:

– Сними параметры с локатора… Вечером обсудим. И ни с кем, никаких обсуждений! Ты понял меня?!

Гаевскому хотелось сказать «Понял», но он тем же суконным тоном Томилина рявкнул по-уставному:

– Так точно!

К гостинице Гаевский ехал в «УАЗике» вместе с Кружинером. Старик качался на заднем сидении и что-то бубнил себе под нос, с хмурым видом перебирая какие-то бумаги. За всю дорогу он не произнес и слова. Ехали словно с похорон.

В курилке возле гостиницы уже сидели с унылым видом Таманцев и Дымов. Гаевский присел рядом с ними. Курили молча, словно боясь заговорить о чем-то крайне неприятном. Подошел такой же мрачный полковник Томилин, сказал тихим рычащим голосом:

– Значит так, господа офицеры… Сейчас все в штабном номере готовим отчеты по своим участкам. Все необходимые документы командир стрелявшего дивизиона уже подвез. После ужина Померанцев, Гребнев и Курилов будут слушать доклады… В том числе и мой…

В штабном номере офицеры шелестят бумагами, что-то пишут, тихо переговариваются. От стола к столу ходит старик Кружинер с черной тростью, сквозь толстые линзы очков впивается строгим взглядом в документы объективного контроля, хмурит снежные брови и приговаривает раз за разом:

– Ттвоюу мммать…

Гаевский тревожно смотрит то на листы бумаги, лежащие перед ним на столе, то на Кружинера, то на Таманцева с Дымовым, которые о чем-то шепчутся с Томилиным – глаза у Томилина то тревожные, то хитрые, как у буфетчицы, которую уличили в обсчете покупателя. Гаевский передал Томилину свои листы, тот как-то неохотно взял их, пробежался пальцем по цифрам, хмыкнул, сделал такую мину на лице, словно съел что-то горькое и махнул рукой, – мол, можете быть свободны. И тут же Гаевский услышал, как Томилин грозно сказал Дымову: