Алексей Шерстобитов - Дневники обреченных

Что он испытал? Ведь даже остающиеся живыми, хоронящие своих мертвецов, боятся думать об этом настолько, что в большинстве своем отвергают вечную жизнь души, не признают ее саму, не заботятся о ней, а ведь душа постоянно кричит, через совесть, о жажде своего спасения, но что мы даем ей, что бы утолить ее? Все предназначенное мы жертвуем тому, чей голос слышим лучше, а что мы слышим… — только свой эгоизм. Именно эгоизм трусит болезней, ограничений, не приемлет меры, дисциплины, смирения, признания своей вины, он не хочет умирать, делает все, что бы мы не думали о своем конечном нахождении здесь, иначе, нас постигнут мысли о спасении души. Именно он пытается заменить любую мысль о духовном бдении на предпочтение плотских или эгоистических наслаждений и удовольствий, не давая почувствовать ни разу, восторг благодати Божией, встреча с которой святыми, заставляла их забыть все радости временной жизни, потому что и момент с ней, превышает все, что может желать плоть.

Но и на этом человек эгоистичный не останавливается, он осмеивает, настойчиво пытается переделать Истину и все, что может напомнить о Ней, желает помешать разглядеть Её и другому, внезапно осознавшему свое страшное состояние, пытающегося бороться с собой, предпочитающего Евангельское Слово той части всего окружающего мира, которое служит к погибели, вдруг проснувшейся души, встрепенувшегося в раскаянии сердца, заговорившей совести, ушедшей от отчаяния личности, почувствовавшей свое бессмертие и бесстрашие именно в Вечности и свою ничтожность здесь!

Если можете, теперь попробуйте представить, каким я засыпал еще зрячим, и каким проснулся ослепшим. Вы оба были и тому, и другому очевидцами, и неужели мысли причине этого не произведет на вас ровно никакого впечатления, оставив каждого в состоянии «ни Богу свечку, ни черту кочерга»?! … — Марина, пораженная услышанным, несколько раз испытывала в продолжении монолога боль душевную, что случалось с ней крайне редко, и самая большая в ее жизни — смерть отца. Почему-то, теперь ей стало неудобно за тогдашнее отчаяние, сравнительно недолгое, в краткий промежуток которого вспоминалась, часто отчетливо видимая ею внутри себя улыбка папы, которую любила безумно — улыбка, возвращавшая все хорошее в ней, даже в моменты гнева и печали: вот и знак — сможет ли она его заметить и принять?!..

— Признаюсь…, впечатлило…, и прежде всего тем, что сказано именно вами, а никем-то, тем, что не может быть заранее приготовленным, не проштудированное, отредактированное, заученное, но живое слово!.. Нет, нет — это экспромт…, но так человек говорит редко, и будто не сам, но вещает данное ему свыше! Это будто последнее, перед смертью слово…

— Марина Никитична, а вы совершенно правы…, я же говорил, что после наступившей слепоты все время для меня, как последний день, от сюда и результат. Попробуйте и вы жить так, будто сегодняшний день, последний в вашей жизни — обязательно получится! Мне действительно здесь недолго осталось, но объяснять не стану — сделаю, что должен и уйду…

— Что значит уйду?… — Захар Ильич не был приверженцем Христа настолько, что бы проникнуться верой настолько, насколько это вышло сейчас у его подчиненной, но и он находился в некотором смятении, не ожидая такого всплеска. Вначале монолога он увлекся показаниями датчиков на дисплее, но через минуту забыл о них, ибо был не в состоянии проследить обе темы достаточно качественно, поэтому остановился на не присущем ему интересе.

В нескольких словах зацепила неординарность изложения и сам смысл. Прежде всего, «аромат», исходящий из врат вечности, способный достигать грешников, пугающий их нечистую совесть, что с невероятной энергичностью гасит эгоизм. Он сам ловил себя на таком мимолетном страхе на нескольких похоронах, но ни разу не смог объяснить причину его, кроме как боязнью боли предсмертной болезни, конечности своей жизни, и более всего, какой-то необъяснимой обеспокоенности, исходящей из глубины сердца, к которой он редко обращался, так как ничего кроме критики себя самого от туда более ничего не поступало. Это объяснение понравилось, но не было принято за настоящую причину — ему везде был важен рационализм и материальное объяснение, приземленность и целесообразность рассуждений было его основополагающим качеством, как психиатра, так и человека, но прежде всего он был именно врач.

Именно это и было неудобным в поведении Буслаева, тот словно витал в небесах, пытаясь рассказать, что там, якобы, видел, и в чем различие взгляда с земли и от туда: