Александр Мигунов - Сказки русского ресторана

Пусть негров он тоже не любил, но к ним отношение усложнилось после такого происшествия. Однажды на парковке супермаркета Верхолаз не смог завести машину. Он был готов к подобному случаю: в багажнике всегда валялся кабель, который помог бы завестись от аккумулятора другой машины. Подняв капот и зажав клеммы на плюсе и минусе батареи, он стал просить помощи у мужчин, проходящих мимо него. То ли ему очень не везло, то ли он чем-то других отпугивал, но все ему под разными предлогами отказывали.

И вдруг далеко, среди машин, увидел, как вглядываясь в него, к нему приближался чёрный мужчина. Взглянув под капот, он кивнул и ушёл. «Сколько запросит, любопытно?» — устало подумал Верхолаз, согласный уже и заплатить за обычно бесплатную услугу, достал десятку из кошелька и держал её в кулаке. Негр пригнал потрёпанный «Форд», и буквально через минуту машина Верхолаза завелась. Он протянул негру десятку, тот взглянул на неё, улыбнулся, сказал, что не надо, и укатил. Верхолаза история поразила тем, что полсотни белых мужчин ему отказывались помочь, а негр сам предложил помощь и даже от денег отказался. На какое-то время Верхолаз приутих в критике негров, но время тот случай размыло в памяти, и он стал казаться эпизодом из запомнившегося сна, а в снах какая чушь не случается.

У Верхолаза была мечта. Мечта, зародившаяся в России, и сильно окрепшая в эмиграции после того, как он прочитал трактат Макиавелли «Государь». Сей труд прочитал он много раз, выделяя фломастером многие строчки с советами, как захватить власть и как управлять железной рукой. Иначе, мечтал он стать диктатором. Мысль свершить это наяву может казаться просто дикой, но не такому русаку, как Сергио Андреотти.

На одном пикнике он забрался на дерево и с хрипотцой и страстью Гитлера процитировал строчки из «Государя»: « Гораздо вернее внушить страх, чем постараться быть любимым. Люди меньше боятся обидеть того, кто вселял любовь, чем того, кто действовал страхом. Любовь держат узы благодарности, но поскольку люди дурны, то эти узы легко рвутся при всяком выгодном для них случае. Страх же основан на боязни, которая не покидает никогда». Всё это было выплеснуто с дерева заплетающимся языком, и после долго ещё на группу, отмечавшую день рождения, сыпалась мало связная речь о том, что Россия заблудилась, что её спасёт только диктатор, и лучшим диктатором был бы он, Сергио Андреотти. В той речи он цитировал и Белинского: «Люди так глупы, что их надо насильно вести к счастью. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов»? При этом Белинского он не любил, считал, что декабристы и народники швырнули Россию большевикам, и те, как голодная стая волков, сожрали десятки миллионов ни в чём не повинных русских людей.

В тот раз он с дерева не свалился, хотя так размахивал руками, что люди внизу, хоть плохо слушали, но с любопытством наверх поглядывали, надеясь, что он, всё-таки, свалится, и тем ещё больше оживит раскрутившееся веселье.

Немногие похвастаются тем, что видели кого-то с того света, а те немногие, кто похвастался, скорее всего, либо соврали, либо впали в заблуждение из-за необыденного освещения, переутомления, алкоголя, наркотиков, какого-то потрясения, ненормального психического состояния, которое возникло и пропало. Заплетин, тем не менее, не отвергал и не оспаривал привидений, зомби, духов, чертей, ангелов и прочих обитателей потусторонности; он верил в них смутно, неуверенно, как человек, который хотел бы поверить в наличие астрала, но ему требовались доказательства. И вот оно — это доказательство в виде умершего Марата, стоявшего в центре ресторана и не желавшего пропадать.

Заплетин потёр себе глаза, открыл их, — нет, тощий мужик, одетый в дырявые грязные тряпки и очень похожий на Марата, и не подумал исчезать, как должна бы исчезнуть галлюцинация. Дав приутихнуть сердцебиению, Заплетин приблизился к мужику, остановился в паре шагов. Мужик его будто совсем не видя, водил по ресторану мутными глазами. И вот, между ними был диалог, который в обыденной ситуации Заплетин, помягче выражаясь, мог бы назвать сюрреалистическим, а погрубее — идиотическим.

— Марат? — тихо спросил Заплетин.

— Ну, скажем, я, — отвечал мужик тихим, глухим, без эмоций голосом, тускло глядя мимо Заплетина, взглядом гуляя где-то по залу, а голос был хриплый, заржавевший. — Не узнаёшь меня после смерти?

— Тебя, что ли, выпустили из больницы?