Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Обвинитель, какого ты требуешь наказания для города Альтхольма? — Судья отходит назад, обвинитель выступает вперед.

Падберг вынимает из кармана бумагу и разворачивает ее. Судя по ее размерам, все видят, что это газета.

— Каждый из вас, наверное, слышал: содеявший убийство не находит себе покоя, его тянет на место преступления изо дня в день, совесть его не успокаивается.

И если бы вы даже не признали Альтхольм виновным, то можете прочитать в городской газете, как он сам сознается в своей вине. Нечистая совесть мучает его.

Вот что написано в альтхольмской «Хронике», я зачитаю вам всего две фразы:

«Я просто в ужасе: на каждом шагу слышу, что большой конный турнир крестьяне будут проводить не в Альтхольме…»

И дальше:

«Избави бог Альтхольм от бойкота со стороны земледельцев!»

Нечистая совесть сама себе придумала кару. Никакой бог не избавит ее от этого.

Крестьяне Померании, я предлагаю, чтобы все сельское хозяйство объявило бойкот городу Альтхольму и не снимало его до тех пор, пока он не раскается в причиненных бедах, пока не прогонит бонз, пока не станет с нами единым.

Пусть это будет их карой!

Падберг отходит назад. Поднимается неимоверный шум. Все говорят, орут, бормочут, угрожают, потрясают кулаками, спорят, ссорятся, кричат «ура» и кричат «долой».

Напрасно машет руками судья, его никто не слушает.

Молодой парень в кустах говорит: — Здесь слишком много крестьян, которые живут Альтхольмом.

— Ничего из этого не выйдет, — соглашается Цеддис, — знаю я крестьян.

— Зато крестьяне не знают вас, дружочки! — звучит чей-то голос, и две железных руки хватают обоих.

Сельскому жандарму Цеддису нужно всего пять секунд на размышление. Если этому долговязому крестьянину с тонкими губами и холодными глазами, который вцепился в него, удастся притащить своего пленника к валуну, то его, Цеддиса, опознают сотни, а то и тысячи крестьян, и он пропал.

Но даже если соглядатая отпустят подобру-поздорову, все равно ему крышка. Что он скажет своему начальству, коллегам из Лоштедта, своей крестьянской родне?

Пять секунд — рука железной хваткой держит его за горло. Надо бежать, и он изо всей силы бьет коленом в пах долговязого. Тот вскрикивает и валится навзничь. Но пальцев на горле жандарма все-таки не разжимает, и Цеддис двумя руками еле отдирает их.

И когда, уже готовый бежать, он задерживается взглядом на лежащем в болотной жиже человеке, молодой парень в рубахе издает истошный вопль: — Мужики, сюда! Изменник! Мужики, помогите!

Цеддис больше не ждет; он прыгает в болотную жижу, обдавшую его лицо липкими брызгами, и кидается прочь, с трудом выдирая ноги из вязкого ила. Справа и слева от него шлепаются брошенные вслед дубинки, булькают камни.

Цеддис бежит, но ему кажется, что он топчется на одном месте. А вот и кустарник, за которым он обнаружил шалаш с краденым имуществом. «Ну и дурак же я, — думает он, — что сбил курок. Как бы пригодилось сейчас ружьецо!» — И вспоминает о молодом небритом парне в рубахе.

Внезапно его осеняет: «Будь я проклят, ведь я подумал об этом полчаса назад: ведь это Тиль, бомбометчик, я же видел его фото на объявлении о розыске. Он бежал из следственной тюрьмы в Штольпе. Надо послать рапорт. — И, двадцать шагов спустя: — Да, не очень-то резво они гонятся за мной. А может, не посылать рапорта? Ведь сейчас он сбежал к крестьянам».

Цеддис ступает в ручей с твердым дном.

Пострадавшего подняли на валун. Там он и сидит, уткнув лицо в ладони, и временами стонет от боли и корчится.

Позади, возле Падберга, стоит Тиль. Хорошо, что хоть один человек, знавший его, подоспел к нему на помощь, — крестьяне не оставили бы незнакомца целым и невредимым.

Бентин наклоняется к стонущему и что-то ему говорит. Потом говорит граф Бандеков, потом первый старшина, второй, третий.

В ожидающей толпе крестьян, почти неразличимой в темноте, бродят смутные слухи: их вожака отпустили, чтобы убить здесь, в болоте. И тот негодяй в задрызганной рубахе — полицейский шпик, который должен был это сделать… Нет, он спаситель. Сын крестьянина из-под Штольпе… Знаменосец Хеннинг, который драпанул из тюрьмы…

Двое старшин помогают сидящему встать. Он обнимает их за плечи, они его за поясницу, и вот он стоит лицом к своим землякам.

— Меня выпустили из застенков республики, — медленно говорит Франц Раймерс. — Почему — не знаю. Знаю только, что они меня опять сцапают, — нынче, завтра, когда-нибудь. И некоторых из вас впридачу. Но выпустили меня в добрый час. Моя жена, пославшая меня сюда, сказала мне в двух словах, о чем будет речь. К чему тут выжидать, говорить, раздумывать? Коли упал в воду, не раздумываешь, стоит ли плыть! — Раймерс делает паузу. — Они играют с нами в кошки-мышки, берлинские господа. А горожане Альтхольма и Штольпе делают то, что им прикажет господин министр с польской фамилией, повелевающий немецкими крестьянами. Но в кошки-мышки играют в темноте, и некоторые кошки уже учуяли, что в темной горнице сидит бульдог. Значит, вы раздумываете, объявить ли опалу Альтхольму?