Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Гебхардт и Штуфф молча смотрят прямо перед собой. Бургомистр озабоченно поглядывает то на одного, то на другого. Затем поднимается и совершенно иным тоном произносит: — Итак, спокойной ночи, господа. Спокойной ночи… По поводу жалованья, в конце концов, всегда можно столковаться, если есть такое единодушие по вопросам принципиальным, как у вас обоих. — И уже на ходу: — Пожалуйста, не утруждайте себя, господин Штуфф. Не заблужусь и без света. А вот вас могут увидеть. В самом деле. Спокойной ночи!

Штуфф, обращаясь к Гебхардту: — Ну и свинья! Боже мой, какая же он свинья!

И Гебхардт с кисло-сладкой улыбкой: — Что, колюч красный господин, а?

Тредуп кричал в тюремное окно до тех пор, пока его не схватили сзади и не стащили вниз.

Его убрали из камеры и водворили в помещение, которое здесь называлось то карцером, то «смирилкой», смотря по обстоятельствам.

В каждой тюрьме бывает два рода надзирателей; таких, которые сейчас вели Тредупа, уже, собственно, и не должно быть по правилам тюремного режима, утвержденным прусским министерством юстиции.

Подхватив крикуна под руки, они с шумом волокли его по коридорам и лестницам через всю ревущую тюрьму. При этом они старались, чтобы голени арестанта почаще и побольнее ударялись о железные ступеньки и стойки перил. Когда до конца последней лестницы оставалось подняться на десять — двенадцать ступеней, они внезапно отпустили бунтовщика, и он, кубарем скатившись вниз, распластался на цементном полу.

Ему приказали встать, предупредили о последствиях, которые его ожидают, если он не перестанет симулировать; когда же все это не помогло, его сволокли в карцер, бросили на нары, отняли подтяжки, чтобы он не вздумал выкинуть какую-нибудь глупость, и оставили в одиночестве.

Несколько часов Тредуп лежал в полуобморочном состоянии. Казалось, он только что еще сидел в своей камере, где было все же мало-мальски сносно, хотя он и потерял всякое терпение. Потом пришел этот странный надзиратель с козлиной бородкой и уговорил его взывать о помощи к крестьянам, обещав немедленное освобождение. Потом вся тюрьма бушевала, как взбесившийся зверь, а потом его обработали… живого места не осталось… вот она какая, тюрьма…

Говорили про мятеж, сопротивление государственной власти, бунт… Что за это будет? Тюрьма? Каторжные работы? Надолго?

Полутемное помещение, где лежит Тредуп, напоминает птичью клетку с на удивление толстыми железными прутьями и голыми стенами, от которых веет ледяным холодом. Лишь деревянные нары, закрепленные на каменном фундаменте, ни одеяла, ни табуретки, ничего.

«Если я пробуду здесь хотя бы сутки, — думает он, — то сойду с ума».

В дверь дважды ударили. Тредуп вздрогнул. Какой-то голос что-то произнес.

— Да, да, пожалуйста? — растерявшись, говорит Тредуп.

— Парашу надо? — рявкают за дверью.

— Что? Как вы сказали? А… Нет, не нужно.

Из коридора доносится разговор. Звякают ключи, входит надзиратель и останавливается в первой половине помещения, перегороженного толстой решеткой.

— Вам не хочется по нужде? — приветливо спрашивает надзиратель. И, обращаясь к заключенному в синей одежде, который вошел вслед за ним с парашей в руках: — Вот так надо об этом спрашивать. А как вы — не годится.

— Ну и паскуда, — шипит арестант в синем, глядя со злостью на арестанта Тредупа. — Всю тюрягу взбаламутил!

— Вас это совершенно не касается, — решительно заявляет надзиратель. — Ну так как вы? Нет? Может, попытаетесь? Имейте в виду, что в следующий раз мы придем только утром. А оставлять вам ведро не имеем права — вы вели себя шумно.

— Нет, мне действительно не надо, благодарю вас. Вот если можно, то одеяло… Здесь очень холодно.

— Конечно. Вам полагается два одеяла. Бёге, принесите. — И когда заключенный удалился, пояснил: — Вон там в стене есть одна штука, она у нас называется флажком. Если вам что-нибудь понадобится, ночью, потяните за него. — Понизив голос: — Но только если будет крайняя нужда. Ночные дежурные не очень любят, когда их беспокоят. Ну вот и ваши одеяла.

В камере снова тихо, постепенно темнеет. Тредупу хочется помечтать о закопанных им деньгах, о том, как бы скорее вырваться отсюда, о новой жизни, которую он начнет. Выпустит ли его этот симпатичный надзиратель, если предложить ему пятьсот марок?

Внезапно на потолке камеры вспыхивает свет. Опять звякают ключи. Входит толстый человек с бульдожьим лицом в сопровождении надзирателя, оба в белых халатах.