Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Тредуп сновал взад и вперед по тротуару.

В этот ранний вечерний час, когда спала жара, Буршта и Вокзальная площадь были полны народа. Много ярких платьев, в каждом подъезде парочки, в дверях «Хроники», разумеется, тоже.

— Смотри-ка, — сказал Штуфф, повиснув на руке Тредупа. — Вон, у нас в дверях… это Грета Шаде, младшенькая нашей уборщицы… и опять с кавалером, ей-богу…

— Много ли человеку надо…

— Ядреная деваха, а ведь ей нет и пятнадцати…

— Своему кавалеру она об этом не скажет…

— Да он, наверно, знает, что она только что школу кончила, на пасху… Если уж клюнет, не удержится и влипнет.

— Мне бы твои заботы.

— Мои? Может быть… Если она врет… Кто знает… Я тебе расскажу про один случай, но… молчок, никому!

— Само собой.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Так вот… месяца три назад — у нас еще топили — прихожу я утром в редакцию, прямо с пьянки. Света белого не вижу. Грета как раз убиралась, и вдруг — бац! — девчонка сидит у меня на коленях. До чего теплая! У меня даже в горле пересохло. На ней одно трикотажное платьице, поверх сорочки. Ну и печка, — скажу тебе! А какая грудь у чертовки.

— Штуфф, неужели ты?..

— А если бы и да? Кто меня осудит? Понятно, совращение малолетних… Да где же справедливость?.. Ведь я был в стельку пьян, а тут такое тело… Но нет… — И Штуфф продолжает совсем иным тоном: — Надо быть мужчиной, уметь владеть собой. Нет, Тредуп, ничего не было. Я прогнал ее… Вот так, а теперь пошли в «Грот».

— В «Грот»? Мне бы не хотелось туда заходить. И честно говоря, из-за жены.

— Ты у нее под каблуком, да?

— Ну и что? Всякий здравомыслящий муж должен радоваться, если он под каблуком. Разумным каблуком, конечно.

— Мужчина должен всегда быть повелителем, — наставительно сказал Штуфф.

— Чепуха, попробуй поживи-ка лет десять в браке! Да хотя бы год! Повелителем! Увидел бы, что у тебя с женой получится!

— Знаешь, кто ты? — крикнул Штуфф. — Ты декадент!

— Брось, — презрительно отмахнулся Тредуп. — Ты рассуждаешь, как слепой о цвете! Был бы ты женат, рассуждал бы иначе. Да только ни одна за тебя не пошла.

— Ни одна, ни одна! — возмущенно проворчал Штуфф. — Слушай, а ты вообще собираешься идти со мной?

— Я — с тобой? То есть ты — со мной! Позвал-то меня ты!

Они остановились, как раз посреди моста, и с вызовом смотрели друг на друга.

Слева был пруд, в который втекала речка Блоссе; на плотину тихо, но упорно накатывалась вода. Здесь, под деревьями, было темно. Несколько газовых фонарей освещали проезжую часть, отражаясь тусклыми мерцающими узорами на черной глади пруда. За мостом, над входом в «Грот», ярко горела реклама.

— Да, я тебя позвал, — процедил Штуфф, — я! — Он внезапно рассвирепел: — Хочешь, в воду тебя брошу?! Каналья! Иудушка!

Тредуп посмотрел на Штуффа, на пустынную темную улицу, терявшуюся в шпалерах деревьев, и взял его под руку.

— Ну чего ты скандалишь, Штуфф, пойдем. Вон уже «Грот» близко.

И Штуфф вдруг вспомнил, что ему что-то надо от этого человека. Что-то, связанное с уголовной полицией и с проклятыми фотоснимками. А может, и не со снимками? Он уже точно не помнит. Ну да ладно, что-нибудь придумает, вот только сядет за столик и хлебнет пива.

Кто-то распахнул двери «Грота». В летнюю ночь ворвалась джазовая музыка, заглушив шум воды.

Штуфф крепче ухватился за Тредупа: — Идем, мой мальчик. Сейчас мы с тобой хорошенько тяпнем. Ужасно хочется выпить.

Спустя два часа оба все еще сидят в «Гроте». Они крепко выпили; у Штуффа лицо побагровело и отекло, Тредуп бледен и часто выбегает на минутку.

Штуфф, этот толстяк Штуфф, лишенный всяких иллюзий, оказывается, глубоко переживает замечание Тредупа, что «за него ни одна не пошла». Задетый за живое, он решил поэтому рассказать Тредупу о своих победах, былых победах.

— Знаешь, Тредуп, в городском парке нет ни одной скамейки, ни одного куста, где я бы не повалялся с девчонкой. А темная Бургомистрова аллея… Ты послушай, как я однажды чуть не погорел… — И он описывает эту историю, останавливаясь на подробностях, а под конец говорит: — Да, какие тогда были девочки, Тредуп! Не то что теперешние голодные воробьи! А чудесное белое белье, как оно светилось в темноте! Когда я вижу теперь бежевые и лиловые ляжки, пропадает вся прелесть.

— Чего я хотел спросить… — пробормотал Тредуп. — Ты что-то сказал насчет предательства. А, вспомнил: Иудушка. Из-за того, что не отдал снимки вам, да?

— Забудь это, Тредуп, забудь! — растроганно воскликнул Штуфф. — Люди не ангелы. Если бы все, что я натворил, стало известным, сидеть бы мне и сидеть за решеткой.