Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Ни один человек, — медленно отвечает Гарайс, — не признается охотно в своих ошибках, упущениях. Я искренне был убежден, что для Штольпе нежелательно разглашение секретного приказа. Это убеждение могло избавить меня от публичного признания ошибки.

— Значит, вы сочли возможным не посчитаться с судом, с нашим временем?

Гарайс молчит.

— Не далее как вчера утром, — продолжает председатель, — вы резко обрушились на одного представителя печати, который написал о вашем отказе от дачи показаний. Но вы действительно отказались давать показания. Даже более того.

Гарайс молчит.

— Вы создали ложное впечатление, будто секретный приказ особо важный и содержит особые распоряжения против крестьян.

— Возможность этого существует и на сегодняшний день, — возражает Гарайс.

— Это ваше предположение, господин бургомистр, — резко замечает председатель. — А нам нужно услышать от вас не предположения, а факты. К присяге, которую вы принесли, относится также обязанность ни о чем не умалчивать и ничего не прибавлять. Суд будет вынужден рассмотреть, не нарушили ли вы эту обязанность.

Гарайс чуть наклоняет голову.

— В настоящий момент я хотел бы воздержаться от продолжения допроса. Прошу вас находиться в пределах досягаемости. Суд вызовет вас.

— Меня всегда можно застать в моем служебном кабинете.

— Этого достаточно.

В ту секунду, когда Гарайс поворачивается, чтобы уйти, к суду обращается советник юстиции Штрайтер: — Господин председатель, прошу слова… Свидетель только что намекал, будто мне могут быть известны причины его необычной медлительности, в силу которых он воздержался давать показания о секретном приказе. Прошу опросить свидетеля, что он подразумевал под этими словами.

Председатель: — Пожалуйста, господин бургомистр, выскажите свое мнение.

На что Гарайс: — Если я сказал нечто подобное, о чем не могу припомнить, то прошу извинить меня за волнение. Я ничего не подразумевал под этим. То был чисто оборонительный жест.

На что адвокат со всей резкостью: — Прошу все же указать свидетелю на совершенную недопустимость подобных инсинуаций. Я оставляю за собой право ходатайствовать о наложении наказания.

Гарайс наклоняет голову.

Поднимается обвинитель: — Мы также оставляем за собой право внести предложение о наказании свидетеля.

Молчание. Гарайс взглядом ищет Штайна. И, найдя, обнаруживает, что приятель опустил глаза, не смотрит на него.

— Вы пока свободны, свидетель, — говорит председатель.

Гарайс выходит в вестибюль.

Здесь стоят свидетели, двое шуповцев и гардеробщик. Все разглядывают бургомистра. Гардеробщик с боязливой угодливостью помогает ему надеть пальто.

«Вот так они теперь все будут таращиться на меня. Смущенно-угодливо. — Уже выйдя на улицу, он уточняет: — Но только в первое время. Потом обнаглеют… Была бы падаль, а воронье налетит».

Он идет в сторону Буршта.

«Наверно, у Тредупа не лучше было на душе, когда я его оплевал. Несчастный. Находясь у власти, забываешь, каково подвластному, когда его топчут. Бедняга».

Бургомистр прибавляет шаг. Встречный ветер брызжет дождем в лицо. Он надвигает шляпу глубже на лоб. Выйдя на Буршта, направляется, однако, не к ратуше, а в обратную сторону, подальше от своего кабинета, к вокзалу.

Заметив по пути табачную лавку, он быстро заходит в нее:

— Пять бразильских, по двадцать штука. Да, этих. Не табак, а дышло в глотку.

— Дышло в глотку, это замечательно, господин бургомистр, — лавочник, хихикая, угодливо кланяется.

«Завтра уже не будешь так кланяться, дружок», — думает Гарайс и просит: — Дайте, пожалуйста, адресную книгу.

Посмотрев нужный адрес, он выходит из лавки. С Буршта сворачивает на Штольперштрассе. У дома номер семьдесят два останавливается. Разглядывает дом. Хозяин зеленной лавки угрюмо объясняет ему, что Тредупы живут в глубине двора.

Гарайс отыскивает дверь, стучит.

Доносится голос: — Войдите.

Он входит. Комната бедняков, единственная их комната. Гарайс видит это с первого взгляда. Здесь у них все: детские игрушки, посуда, таз для умывания, швейная машина, четырнадцать книг, велосипед, кровати, мешок с картошкой.

С одной из кроватей приподнимается женщина и молча смотрит на посетителя.

Даже бургомистру бросается в глаза, как сильно изменилась эта женщина, которую он однажды видел несколько месяцев тому назад: слипшиеся волосы свисают прядями на блеклое морщинистое лицо. Рот словно окаменел, бескровные губы истончились и обтянули челюсть.