Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Конечно, схожу с удовольствием, — отвечает она. — Если не буду тебя смущать своим видом, — у меня уже заметно. Быстро растет, так и прежде было.

— Подумаешь. Ну что тут стыдного, если ты ждешь ребенка, ты замужняя женщина. Может, это даже к лучшему. Вдруг там Гебхардт увидит тебя и, глядишь, сам предложит прибавку.

— Не хочу, чтобы он видел, что я в положении. Я жутко зла на него.

— За что? Гебхардт совсем не плохой, вот посмотришь, явлюсь к нему в десятый раз, он не устоит и даст прибавку. Я не стесняюсь. Все время напоминаю.

— Нет, терпеть его не могу. И знаешь, с каких пор? Когда он отказал фройляйн Хайнце в прибавке, заявил, что он и так ей платит слишком много, вот с тех пор я его возненавидела. И как ему не совестно! Ведь девушке тоже жить надо.

— Господи, Элиза, таковы все начальники. Они же ничего не смыслят, как жить на заработную плату и сводить концы с концами. Такой вот прочтет в газете, что какой-нибудь безработный на двенадцать марок сорок пфеннигов должен с семьей прожить целую неделю, ну и думает, раз целая семья может, то одинокая девица и подавно.

— Вот именно. Пускай разок сам попробует. Целую неделю, с женой и детьми, так, как мы живем…

— Не поможет, Элиза. Неделю мало. Неделю все смогут. Самое страшное — жить так всегда, без надежды на лучшее. И это Гебхардту никогда не понять. Ничего, деньги у нас будут. Все идет к лучшему, Элиза. Три месяца назад я получал только комиссионные, а сейчас у меня твердое жалованье, и я уже редактор.

— И тысяча марок… — вставляет Элиза.

Но он делает вид, что не слышит.

— Сейчас встанем, попьем кофе. Потом сбегаю к «Балтийскому кино», посмотрю картинки. Хоть мне и пришлют все по местному разделу, но то, что умею, лучше напишу сам.

И на рынок тоже схожу. Вообще-то о еженедельных торгах писать еще рано, но я хочу кое-что набросать, так, картинку для настроения, — как въезжают фургоны, как ставят лавки, как дежурный по рынку полицейский расхаживает вокруг и распоряжается, кому где торговать. И как, например, два торговца спорят из-за места… Такое любят читать. Интересную газету сделаю.

Глаза у него широко открыты, взгляд отсутствующий, мечтательный. Элизе хочется еще раз напомнить о тысяче марок, но ей вдруг становится жалко его. Он сейчас такой счастливый, радуется как ребенок.

— Ну, я пойду сварю кофе, — говорит она, приподнимаясь.

— Свари. Надо идти. О, Элиза, Элиза! — Он крепко прижимает ее к себе, встряхивает. — Элиза, я редактор! Неужели ты не рада? Я редактор!

Перед большим школьным гимнастическим залом выстроились шуповцы. На улице кучками стоят любопытные.

Тредуп подлетает только в четверть десятого и, несмотря на опоздание, надеется занять удобное место за столом прессы.

Он устремляется к ближайшему шуповцу: — Тредуп, редактор из «Хроники». Вот мое удостоверение. Уже началось? Почему здесь шупо, что-нибудь случилось, господин вахмистр? Вероятно, вы остались в городе со вчерашнего вечера?

— Вон стоит старший лейтенант, пожалуйста, к нему.

Тредуп знакомится со старшим лейтенантом Врэдэ. Нет, еще не начиналось… Нет, здесь полсотни, затребованные судом… Нет, разумеется, по согласованию с управлением полиции… Да, останутся до конца процесса… Люди размещены в гостиницах. Да, он просил бы господина редактора об этом не упоминать. Желательно.

Тредуп морщит лоб.

Иначе сразу пойдут разговоры о роскоши, расточительности, а ведь других квартир в Альтхольме не нашлось.

Тредуп обещает не упоминать. Однако про себя решает действовать по собственному усмотрению. Полсотни шуповцев в гостиницах? Вот это да!

Он поспешно направляется в зал.

После того как убрали гимнастические снаряды, получилось вполне пригодное для заседаний помещение. В городском суде, разумеется, было бы слишком тесно, а снимать зал в каком-нибудь ресторане, по-видимому, не захотели. Реденький частокол из шестов для лазанья позади судейского стола, и подвязанные повыше к потолку канаты выглядят странно, создавая какой-то зловещий фон.

Подойдя к столу прессы, установленному прямо напротив скамьи подсудимых, Тредуп высматривает свободное место. Человек десять уже сидят; на спинках стульев прикреплены таблички с именами тех, кто их занял.

Так, значит, это и есть важные господа из Берлина… Они переговариваются, видно, что знакомы друг с другом. Тредуп не знает ни одного. Альтхольмских здесь еще никого нет. Хоть бы пришел Блёккер или, на худой конец, Пинкус из «Фольксцайтунг», было бы с кем перемолвиться, похвастать, в какой он сегодня роли выступает.