Оказавшись в изоляции, он и сам решил изолироваться от всех. Не будет он общаться с этой бандой; ничего, он подождет, в один прекрасный день все они придут к нему, но он их и не заметит. Будет гордым, неумолимым. Ни за что не простит их.
Но в один прекрасный день Ганс Фрерксен изменил свою тактику. Он вдруг почувствовал в душе пустоту, гордость его иссякла, ничего в нем больше не осталось. И он предпринял контрнаступление. Стоило нескольким гимназистам собраться в кружок, как он вмешивался в разговор, а когда они отворачивались и уходили, то попросту шел за ними вслед.
Он заводил речь о «крестьянах, этих преступниках» и, по крайней мере, добился того, что его выслушивали. Его ни о чем не спрашивали, с ним не спорили, а выслушав, уходили прочь с презрительным смешком.
Его всячески обзывали, донимали всевозможными намеками. Особенно часто слышал он разговоры о какой-то сабле, в которых не понимал ни слова. Потом ему в парту подсунули несколько номеров «Бауэрншафта». Там рассказывалась история с саблей, там же обрушивались потоки брани на «красного Фрерксена», «кровавого Фрерксена», который любит «купаться в крестьянской крови».
Ганс не сомневался, что написанное — ложь, и стерпеть этого, промолчать не мог; гимназисты горячились, он вспылил и сказал, что преступники заслужили, чтобы их поставили к стенке.
Некоторое время все шло по-прежнему, пока он не предстал перед классным наставником, а через несколько дней перед директором.
То да се, потом: — Ты говорил о преступниках, которых надо ставить к стенке?
— Да, — отвечает Ганс Фрерксен.
— Разве так можно говорить? Где ты это слышал?
— Мой отец сказал, он точно знает.
— Ну подумай, мальчик! Не мог твой отец этого сказать!
— Нет, сказал.
— Послушай, Фрерксен. К нам в город приехали четыре тысячи крестьян. Ведь ты уже достаточно большой и понимаешь, что все они не могут быть преступниками. Неужели их всех надо застрелить?
— Да.
— Но ты, конечно, читал и о том, что тяжело ранили также зубного врача, то есть совершенно постороннего человека. Ведь он-то наверняка не преступник?
— Нет, преступник.
— Каким же образом? Подумай. Обыкновенный зубной врач, который шел к своему пациенту?
— Не надо участвовать в сборищах. Сборища следует обходить, говорит отец. Кто идет в сборище, сам подвергает себя опасности.
— Но подойти к сборищу — это не преступление.
— Преступление, — говорит мальчик.
Директор сердится:
— Нет, ни в коем случае. Крестьяне не преступники.
— Преступники, — упорствует Ганс.
— Ты слышишь — я сказал: нет. Я твой учитель. И знаю лучше тебя.
— А отец говорит, что преступники. — И добавляет с упрямством: — Их всех надо застрелить.
— Нет! — кричит повелитель гимназии и продолжает спокойнее: — Меня огорчает, что ты так говоришь. Я уверен, что потом ты переменишь свое мнение.
— Нет!
— Молчи и слушай. Тебе говорят, что ты должен изменить свое мнение, и…
— Нет, — перебивает Ганс.
— Да замолчишь ты, наконец, черт возьми! Я тебя накажу… Слышишь, запрещаю тебе говорить об этих вещах с твоими товарищами в классе и на дворе. Ни слова больше об этом, понял?
Мальчик упрямо глядит на него.
— Ты понял, спрашиваю?
— А если они сами начинают! Я же не могу, когда они против моего отца говорят.
— Отца… Хорошо, я скажу твоему наставнику, чтобы он запретил классу эти разговоры. Но тогда ты тоже будешь вести себя тихо, слышишь?
Ганс не отводит взгляда.
— Ну ладно, можешь идти, Фрерксен. — И только мальчик подошел к двери, директор окликнул его: — А когда твой отец сказал это, о преступниках?
— Ночью, после демонстрации.
— Ночью? Ты что же, не спал?
— Да.
— Ты спишь в одной комнате с родителями?
— Да.
— Он сказал это тебе или твоей матери?
— Маме.
— Хорошо. Ну ладно, ступай.
После этого, однако, стало хуже, чем прежде. Конечно, в присутствии Ганса гимназисты больше не касались запретной темы. Но помимо того что они все равно продолжали злословить за его спиной, теперь с ним перестали разговаривать вообще. Его подвергли опале, изгнали за предательство, за донос. Каков отец, таков и сын, оба негодяи.
Раз десять Ганс порывался поговорить с матерью. Но стоило ему увидеть ее, робкую, встревоженную, с покрасневшими от слез глазами, его решимость пропадала. Он понимал, что ей приходится так же тяжело, как и ему. Дед с бабушкой больше не навещали их, другие родственники тоже перестали ходить к ним домой. В сумку для булочек, которою с вечера вывешивали за дверью, уже дважды набросали уличной грязи, а ночью в саду кто-то обломал вишневые деревца.
Читать дальше