Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Тредуп домой не пошел.

Он посидел немного на скамейке возле Югендшпильплатц, на окраине города. Еще не так давно здесь располагался цирк Монте со своими грязными вагончиками и двухмачтовым шатром, из которого ежевечерне звучала мелодия кавалерийского марша в исполнении духового оркестра. Тогда еще он мог сказать Элизе все, сегодня…

Он поднялся и пошел к вокзалу. Купил билет до Штольпе, точнее до Штольпермюнде. Он решил забрать спрятанные деньги, девятьсот девяносто марок, и отдать их Элизе со словами: «Все будет хорошо, как прежде».

Потом: объясниться со Штуффом начистоту. Затем — пойти к Гебхардту и признаться: «Бургомистр предложил мне то-то и то-то, если я предам вас ему. Говорю это вам просто так. Не задумываясь».

Но он сошел с поезда в Лоштедте.

Да, пожалуй, рано еще. Отдать Элизе деньги, отрезать для себя последний выход, это еще рановато. Есть пока другие способы помириться с ней: немножко нежности, чуточку внимания, посидеть два-три вечерка дома, поругать малость Штуффа. Ну и какой-нибудь сюрпризик: например, букет полевых цветов. Да, так будет правильнее всего: обойдется даром, а заодно — доказательство, что ни в каком кабаке он не был.

Обратно, из Лоштедта в Альтхольм, Тредуп идет пешком. Поздний вечер, тишина, букет в руках, лёгкий ветерок в лицо, — смягчают его настроение. Почти весь страх, наполнявший в последнее время его сердце, исчез. Тредуп даже пытается напевать какие-то песни, которые учил еще в школе. И гляди-ка — получается. Жизнь не такая уж скверная штука. Да, черт возьми, надо же подумать о Элизе, ведь она в положении. Он обязательно спросит у Штуффа точный адрес.

Когда же это произошло? Сразу после его освобождения, значит, четыре-пять недель. Может быть, еще несколько рановато для операции, ну что же, во всяком случае сегодня стоит поговорить с Элизой, это наверняка ее подбодрит и обнадежит.

На расстоянии десяти километров от побитой жены кажется, что помириться легко. Теперь только домой…

И вот он во дворе. Темно, первый час ночи. Оба окна в их комнате открыты, ветер шевелит занавески, жена еще свет не погасила.

Он крадется ближе к окну. Наверное, сидит за шитьем, что-нибудь штопает или чинит. Он приглядывается. Нет, не штопает.

Элиза сидит у комода, положив перед собой лист бумаги, и пишет. Тредупу хорошо видно ее лицо, освещенное лампой.

Какое хорошее лицо. Нет, не зря выбираешь себе спутницу на долгие годы, заводишь с ней детей, спишь рядом, советуешься, как распорядиться деньгами, какой завтра приготовить обед, обсуждаешь просмотренный кинофильм.

Какое у нее лицо!

Расчувствовавшись, Тредуп быстро входит в комнату.

При звуке его шагов Элиза делает порывистое движение, чтобы спрятать бумагу, но тут же опускает руки. Она даже не поворачивается к нему и не отвечает, когда он произносит: «Добрый вечер».

Тредупа передергивает как от озноба. В комнате духота и, несмотря на распахнутое окно, дурно пахнет: он никак не может приучить детей ходить перед сном в уборную, на двор. Привыкли пользоваться ночным горшком, а мать потакает им.

Чистый прохладный ночной воздух остается за окнами. Протянув руку через плечо жены, Тредуп кладет перед ней на исписанный лист бумаги букет.

Элиза с недоумением смотрит на цветы, потом оборачивается и разглядывает мужа.

Трезвый. Определенно не выпил.

Она чуть поднимает голову, шея напрягается.

— Спасибо, — тихо говорит она.

Увидев его изменившееся лицо, она спохватывается: письмо! — и стремглав протягивает руку. Но поздно. Муж опередил ее.

Это лишь случайность, что взгляд его упал на конверт с адресом, надписанным будто специально для этого момента, — нарочито детским почерком: даже при свете керосиновой лампы, находясь в двух шагах от конверта, Тредуп сумел прочитать крупные четкие буквы.

Дальнейшее произошло уже не случайно: его рука молниеносно схватила письмо.

Элиза видит, что опоздала. Он уже читает. Поднявшись, она прислоняется спиной к стене. Она стоит, опустив голову, не в силах смотреть ему в лицо, встретиться с ним взглядом, когда он дочитает до конца.

Только однажды, когда он пробормотал: «Ну и ну!», она тихо сказала: — Подумай о детях, Макс! — И добавила: — Я бы все равно его не отослала.

До чего же премиленькое сочинение он читает. От букета, коснувшегося этого сгустка подлости и яда, к бумаге пристали несколько васильковых лепестков.

— Ну что это… — начинает он, и в голосе его больше удивления, нежели гнева.