Нэнси Митфорд - Любовь в холодном климате

Спальня леди Монтдор, насколько я ее помнила, была огромной, размерами больше походившей на бальный зал, и была убрана по моде ее молодости, когда она сама еще была невестой. Стена были отделаны розовым шелком и белым кружевом, огромная резная кровать на возвышении задрапирована струящимися розовыми занавесями. Белоснежная мебель обита маслянисто блестевшим розовым атласом с гирляндами цветов. Все столы были заставлены серебряными вазами для цветов и множеством фотографий в серебряных же рамках. Это были, в основном, изображения царственных особ с дарственными надписями. Их сердечность была обратно пропорциональна фактической важности персонажа на снимке. Царствующие монархи ограничивались именем, литерой «R» и иногда датой. Бывшие короли и королевы, герцоги и великие князья не скупились на «дорогую Соню» и «с любовью» широким росчерком поверх шлейфов или форменных брюк. Посреди этой атласно-серебряной роскоши в кровати с массой кружевных подушек леди Монтдор пила крепкий чай. Ее седые волосы были распущены и ниспадали на то, что оказалось полосатой фланелевой мужской пижамой.

Полосатая пижама оказалась не единственной нелепостью в розовой комнате. На кружевном туалетном столике с большим серебряным зеркалом среди щеток с серебряными и эмалевыми ручками, флаконами, шкатулками с выложенными алмазами инициалами стояла баночка кольдкрема Пондс и валялась черная щетка от Мейсон Пирсон. Среди монарших фотографий красовались ржавая пилка для ногтей, сломанный гребень и клочок ваты. Пока мы разговаривали, подошла горничная и хотела было убрать эти странные предметы, но леди Монтдор остановила ее, сказав, что еще не закончила. Ее одеяло было сплошь покрыто газетами и распечатанными письмами, она держала в руках «Таймс». Рядом лежал нераспечатанный «Королевский вестник». Думаю, начиная свой день с чтения газет, она чувствовала себя так же комфортно, как Мабель, графиня Эли за молитвой или леди Элизабет Моушен, ожидающая пробуждения королевы. Она в очередной раз получала подтверждение, что земной шар вращается в соответствии с законами природы.

— Доброе утро, Фанни, дорогая, — сказала она. — Тебе это будет интересно, я полагаю.

Она вручила мне «Таймс», и я увидела, что о помолвке Линды и Энтони Крисига наконец объявлено.

— Бедные Алконли, — продолжала она тоном глубокого удовлетворения, — неудивительно, что это им не нравится. Что за глупая девушка, хотя она такой была всегда, по-моему. Он богат, конечно, но деньги банкиров приходят и уходят, это совсем не то, что выйти замуж за все это.

«Все это» было любимым выражением леди Монтдор. Оно не означало всю эту красоту, этот чудесный и сказочный дом, от которого в разные стороны расходились четыре широких аллеи, вокруг которого на четырех искусственных склонах размещались упорядоченные купы деревьев, из окон которого открывался вид на луга и небеса; или радость от сокровищ, которыми он был наполнен. Она не была эстетически одарена, художественного вкуса у нее было не больше, чем у биржевого маклера. Она разбила для себя небольшой сад в парке по образцу оформления, которое увидела на цветочном шоу в Челси, где розовые кусты, бордюры из незабудок и кипарисы окружали мраморный бюст в итальянском стиле, и где она часто наблюдала закат. «Это так красиво, что мне хочется плакать», — заявляла она. Она в полной мере обладала сентиментальностью своего поколения, и эта сентиментальность словно зеленый мох покрывала твердокаменную сущность ее души, помогая скрыть ее, если не от других, то, во всяком случае, от себя самой. Она была убеждена, что является женщиной глубоко чувствующей.

«Все это» в ее устах означало положение в обществе в союзе с такими солидными активами, как обширные акры земли, угольные шахты, недвижимость, драгоценные камни, серебро, картины, и прочая собственность того же рода. К счастью, лорд Монтдор владел почти невероятным количеством подобных вещей.

— Не хочу сказать, что я ожидала от бедной Линды блестящего брака, — продолжала она. — Сэди замечательная женщина, конечно, я очень привязана к ней, но, боюсь, она имеет мало понятия о воспитании девочек.

Тем не менее, все дочери тети Сэди были нарасхват и выскакивали замуж, стоило им только высунуть нос из классной. И этот факт беспокоил леди Монтдор, словно заноза, особенно сейчас, когда ее ум был всецело занят брачными планами.

Отношения между Хэмптоном и Алконли строились следующим образом. Леди Монтдор питала противоречивые чувства к тете Сэди, разрываясь между любовью и восхищением цельностью ее натуры, которую она не могла не признать, и раздражением от тетиной непрактичности, которую считала неуместной в ее положении; она не выносила дядю Мэтью и считала его сумасшедшим. Дядя Мэтью со своей стороны признавал лорда Монтдора единственным человеком, на которого он готов был глядеть снизу вверх, и ненавидел леди Монтдор до такой степени, что, по его словам, готов был придушить ее. Теперь, когда лорд Монтдор вернулся из Индии, дядя Мэтью постоянно виделся с ним в Палате лордов и на заседаниях различных организаций округа. Придя домой, он цитировал его наиболее банальные замечания, словно это были откровения пророка. «Монтдор сказал мне… Монтдор говорит…». Бесполезно было спорить с ним, все, что говорил Монтдор, являлось истиной в последней инстанции в глазах моего дяди. «Монтдор замечательный парень. Не могу понять, как мы обходились без него в этой стране все эти годы. Страшно подумать, сколько лет он угробил впустую в индийских болотах, когда он так был нужен здесь». Он даже отменил правило не посещать чужие дома в пользу Хэмптона. «Если Монтдор просит нас, я думаю, мы должны поехать». «Вообще-то это Соня нас пригласила», — исправляла его тетя Сэди насмешливо. «А, эта старая волчица. Не знаю, что она сотворила с бедным Монтдором, чтобы женить на себе. Я полагаю, он никогда бы этого не сделал, если бы догадывался, какая она ядовитая змея». «Дорогой…» «Совершенно ядовитая, но, если Монтдор просит, надо ехать».