Вадим Сикорский - Капля в океане

Да, но его-то жизнь… Он просто хотел быть счастливым. Пожалуй, тем же детским, ни во что не вмешивающимся счастьем. Он не честолюбив, это ясно. Он не хотел соревноваться с другими, потому что не было идеальных условий для соперничества.

Нужно было бороться, доказывать, что ты не верблюд. Это всегда так, се ля ви. Да, такова житуха, или, как теперь говорят, селявиха. И главное… Как бы это получше определить? Не-кра-си-во. А он как бы эстет жизни… Вернее, эстет поведения в жизни, что ли…

Но Вера именно этого ему и не прощает. Того, что у него есть собственный мир, не обставленный модными шкафами, не украшенный хрусталем. Украшенный тем, что ей не понять: книгами, зорями на рыбалках, палитрами, страницами его Летописи. И простить не может. И никогда не простит. Она, видимо, полюбила его потенциального, в ее понимании. А не действительного. Не то что Марина…

Аскольд Викторович размечтался, развспоминался, расфилософствовался. Это будто продолжение той московской бессонной ночи. Хотя сейчас отупевший от бессонья мозг как бы сбился с фокуса.

Время до возвращения групп еще было, и ему вдруг захотелось насладиться полным уединением и свободой.

Если бы сейчас кто-нибудь со стороны посмотрел на Аскольда Викторовича, он бы заметил на его лице то самое отсутствующее выражение. Это была та самая п а у з а ж и з н и. Одна из ее вариаций. А он, раскинув руки, щупал ими землю, вдыхал запах травы и леса, и опять перед ним возникла та серебряная полоска предрассветного озерца…

Но вдруг он почувствовал запах гари и очнулся. Осмотрелся, поднялся и посмотрел на часы. Время еще было, и он мог погулять в одиночестве, и никто не застукает его мечтательность, никто не помешает. Он направился через лес, не разбирая дороги. Попал на какую-то тропинку и шел бездумно, только любуясь. Да, все-таки в нем сильнее всех прочих чувств любовь к жизни вообще!

Лес кончился, он вышел на большой покатый луг, спускавшийся к невидимой за обрывом реке. На лугу паслось стадо. И опять пахнуло детством. До войны он каждое лето жил в деревне. И очень любил коров. И завидовал их медлительной жизни.

Он спустился к невысокому обрыву и рядом с огромной старой, нависшей над рекой березой увидел старого пастуха, прислонившегося к стволу. Вдруг подумал, что, несмотря на все пожары, эта береза не сгорит, и именно потому, что она одинока. Вдали от всех остальных деревьев. И, наверно, вообще спокойнее жить вот так, одному, отъединиться от всех, обособиться, и тогда, и только тогда, не сгоришь. Но человек не может, не должен и не хочет быть на отшибе, в стороне от других, и причина тому одна: он — человек!

— Пожары гасить приехали? — вдруг вежливо и сочувственно спросил молодым голосом старый пастух.

Аскольд Викторович присел рядом и с наслаждением посмотрел на реку и на коров.

— Большая сила вас там. А огонь, вот напасть-то…

Аскольд Викторович поймал себя на том, что с прежней юной завистью смотрит на огромный кнут с блестящей рукояткой и с кисточкой из конского волоса на конце. И усмехнулся, вспомнив, сколько времени потратил тогда на плетение хлыстов и на учение щелкать ими. А после фильма «Человек с хлыстом» и «Знак Зоро» с Дугласом Фербенксом все мальчишки и он тоже с ума посходили. И учились владеть хлыстом так, чтобы захватывать им всякие предметы и мгновенно обкручивать всех и все.

— И здесь, смотришь, такая красота, тишина… природа, — спохватившись, с запозданием ответил он.

Пастух усмехнулся.

— Только пожары и тут сказались… Хорошо, вы в сапогах. А то прилечь и заснуть боязно. Да за скот волнение.

— Отчего?

— Змей наползло видимо-невидимо. Хоть и гады, а живые существа, от пожаров убежали поближе к воде. Да и другое зверье тоже.

Аскольд Викторович даже вскочил. Пастух засмеялся и сказал добродушно, вдруг перейдя на «ты»:

— Не бойся, змея, она человека больше боится и всегда шипит, предупреждает: «Милый гражданин, если мне на хвост наступишь, извини, должна буду укусить». Без предупреждения один человек норовит напасть. А иногда и без нужды и причины.

Аскольд Викторович, улыбнувшись, снова сел.

— Пасешь?

— Пасу.

— Платят много?

— Десятку за корову в месяц.

— У тебя тут козы и овцы.

— Считай четыре овцы за корову и две козы за корову.

— Сколько же получается?

— Сто шестьдесят рублей.

— Ого! Мой оклад! Здорово! И вообще в деревне хорошо!

— А я не из деревни. Я с тридцать второго года в Москве.

— Как же тут оказался?