Вадим Сикорский - Капля в океане

— А что мне в Москве-то? В домино зашибать да на троих соображать? Старуха у меня не работает, я на пенсии, на двоих не хватает.

— Ничего не накопил?

— Откудова! На бога надейся до порога, а дальше сам работай. Баба молится: боже поможи! А ты не жди, сам в рай иди. — Он засмеялся. Видно было, рад человеку, с коровами не наговоришься. И с удовольствием продолжил: — Работай, значит, тогда и бог поможет. Все в работе. Я двадцать пять лет в бараке жил, за занавесочкой, со старухой. Детей надо обуть, одеть, накормить. Сынов взрастил, а их война сожрала. Бог, коли он был, он ведь Гитлера бы уничтожил, ведь тот наших двадцать миллионов загубил. Где же он, бог? И еще, пожалуйста, этот пожар… Опять недосмотр у бога-то. Или для чего-то надо так?

Вот тебе русский — коров пасет и философствует.

— Сейчас-то хорошо. Хоть и шесть человек, а отдельной квартиры хватает. Нас тогда сразу переселили, в бараке воды набралось, залило, аж по колено. Из райсовета приехали, аварийку прислали. А весной дали всем квартиры.

— За сезон тысяча рублей выходит?

— Да около того. И на свежем воздухе. Пол-литра куплю, мне его надолго хватает. Бывает, холодно, намерзнусь, грамм пятьдесят перед едой выпью — и хорошо. Только вот в холод мне плохо, согреться трудно, все-таки семьдесят пять годков.

— Пожил… А пасти трудно?

— Да нот, чего трудного. Кнут у меня вишь какой длинный. Да коровы животные умные. То тут стадо попасу, то за речку, в лес. Там крапиву едят, а козы ветки обгладывают. Разойдутся по лесу, но к семи часам сами к коровам возвращаются. Так и идем: я впереди, они за мной.

— Когда выгоняешь?

— В полшестого. Теперь стал в шесть. Живу на всем готовом, хозяева кормят.

Потом опять начал про войну. И снова закончил рассуждениями о всемогуществе природы. И все говорил: «Я не шибко грамотный». Потом вдруг спросил:

— А правда, если бы не война, не мор, людей бы столько развелось, что локтями бы друг дружки на земле касались?

Вот тебе и неграмотный! Про мальтузианство слыхал!

Солнце стало садиться. Попрощавшись, Аскольд Викторович заспешил, нашел знакомую тропинку. Честное слово, наняться бы пастухом на лето! Чем не жизнь…

К ужину он опоздал и был очень тронут, когда ласковоглазый Светов дал ему бережно сохраненный хлеб, кусочек масла и сахар. Набрал в котелок уже чуть теплой воды, напился, поел и полез в свой шалаш. Его хвалили за солому, благодарили.

Но теплее не стало, холод все равно был лютый, и в середине все той же неизменной черной и звездной ночи Аскольд Викторович опять проснулся и пошел к костру. Тело пропиталось холодом, как губка. Народу около огромного костра пока немного, и он присел с краю на бревно. Сон почему-то на этот раз согнало, самочувствие неважное. Тем большим героем чувствовал себя Аскольд Викторович. И, глядя в огонь, думал о том, что, если тебя призывают государственные дела, надо еще доказать и самому себе и другим, что ты истинно выполняешь долг. Выполняешь не только потому, что не можешь не выполнять, даже если не захочешь. Да, элемент добровольности здесь иногда отсутствует. Порой ты что-то делаешь не по своей воле. Чего же тут ценить? Даже самый несознательный и нежелающий — попробуй откажись! А вот когда от тебя зависит «да» или «нет», это совсем другое. И если выбрал «да», то уже одним этим ты намного выше тех, кто сначала шел с неохотой и уж потом с энтузиазмом. Ценна безусловная добровольность, очевидная и недвусмысленная. Он горд собою.

Аскольд Викторович на этот раз не скрючивался у костра на земле, как раньше, то погружаясь в болотистую дремоту, то выволакиваясь из нее из-за холода и дрожи. Голова почему-то снова стала ясной, словно в ней опять включился мощный рефлектор. Он трезвыми запоминающимися глазами посмотрел на сонных людей с измученными лицами, на огонь. Потом на небо. Небо, с такими же трезвыми, ясными, отчетливыми звездами, как и мысли сейчас в его голове. И думал, радуясь этой вдохновенной и вдруг озаряющей все вокруг способности мыслить: «Есть ли вы, мыслящие, еще где-нибудь во Вселенной? Жаль, нас всех захлестывает жизнь, и в этой суете сует мечешься, и некогда остановиться! Все реже есть время да и желание присесть на одну из скамеек, о которых как-то в парке мечтал Эйнштейн: чтоб их было побольше, чтобы в любой момент можно было присесть и задуматься…»

Размышления Аскольда Викторовича были прерваны появлением доктора с бородкой. Он подошел, пошатываясь, словно лунатик, и весь дрожа, сел на то же бревно, протянул руки к огню. Аскольд Викторович поздоровался, но доктор даже не ответил, а только взглянул на него воспаленными глазами. Лицо его словно покрылось пепельным налетом, и глаза выделялись на нем нездоровым злым сверканием. Брови страдальчески изломаны, спутанные волосы падают на брови. Вот что делают с человеком даже короткие испытания! Он посидел молча, а потом вдруг сказал почти рыдающим голосом: