Вадим Сикорский - Капля в океане

Никто не хочет горя и не хочет быть несчастным. Но она уж как-то слишком, яростно не хотела.

Однажды ей позвонили из больницы, куда доставили ее мать со спазмом мозговых сосудов, сказали — она в тяжелом состоянии и завтра надо ее навестить. Вера минут пять мрачно и молча пила чай, явно расстроенная. И вдруг сказала неожиданно: «Надо украсить елку».

И сразу оживилась, обрадовалась этой своей идее и ринулась украшать небольшую искусственную елку. И говорила: «Как красиво!» Погасила свет и бросилась к пианино играть Шопена. И спела «Аве, Мария» при елочных огоньках. И было очень хорошо. Его тогда поразил этот контраст: ведь только что пришла такая весть. Что это, преступное легкомыслие, чудовищный эгоизм? И в то же время она совершенный ребенок. Искренне радуется елке, играет, заливаясь радостным смехом, с обезьяной. Надела блестящий шелковый халат. Елка и ее огоньки отражаются в черном пианино. И она сама в своем зеленом с золотом блестящем халате как елочная игрушка. Вот и все. Как хотите, так и понимайте. Правда, вдруг и тут не удержалась и чуть-чуть ужалила:

— Хороший у меня халат?

— Роскошный.

— Мог бы, кстати, подарить мне его к Новому году. А то я сама купила. Ты мне небось никогда ничего не подаришь. Зато ездишь рыбку ловить и в теннис играть.

Он ей ответил как обычно:

— Эмансипация.

Как-то она сказала, что чувствует, будто скоро умрет. И при этом стояла перед зеркалом и кокетливо и весело и словно не одним движением руки, но и всем танцующим телом взбивала локоны, поправляла прическу. А потом нежно стала разглаживать на груди кофточку.

— Оно и заметно, не отходишь от зеркала.

— Ха-ха-ха, надо же и в гробу прилично выглядеть. Ты же всегда был неряха. И в гробу будет лежать большая неряха. Такая большая-большая неряха.

И, как обычно, все кончилось хохотом.

Но когда она ушла, он подумал: а что, если бы она действительно умерла? И ему стало страшно, и он почувствовал, как грудь сдавило что-то черное. Вот как! Однако если ему так болезненна и невыносима мысль о ее смерти вообще, то как же он осмеливается и может убить ее в себе! Ведь это тоже ее смерть, хотя и в нем. Значит, он ее еще любит?..

Но уж сегодня-то надо разобрать Веру в себе до конца. Как разбирают на части машину, чтобы наконец-то постичь все механизмы, разглядеть все детали. И выяснить точно, в чем дело. И как быть. Чем дышит, на чем все-таки лепится. Ах, если б можно так же наглядно, как мотоцикл, разбирать свою душу и любовь. Но надо, надо докопаться, доискаться до той последней детальки, звена, пуповинки, аппендикса, на котором Вера, может быть, в нем все-таки и держится. Чем она приросла?

Как ему надоело ее пение!

И даже замечательные арии и романсы, которые он так всегда любил, теперь стали ненавистны. Стали пыткой. Вот уже тринадцать лет, как все по-прежнему «спешит хозяйка молодая» и все с теми же бесконечно повторяющимися фиоритурами. И как тринадцать лет назад «В храм я вошла смиренно», так и сейчас. Ничего не изменилось. И на челе ее высоком не отразилось абсолютно ничего. И Розина все по-прежнему уже тринадцать лет поет: «Но обижа-а-ать себя я не позво-о-о-о-лю и будет все-о-о, ка-а-а-ак я-а-а хо-чу». Сперва было смешно. А теперь в Розине появилось даже что-то злобное и хищное и веселье ее стало каким-то бездушным, стеклянным.

И в голосе звенели и перекатывались то стальные, то кукольные стеклянные шарики, бусинки. Звонкие, но холодные. И даже когда порой она пела хорошо, лучше обычного, он затыкал уши, как только раздавались пронзительные ноты. И когда работал, ему никак не удавалось себя защитить от этих сверлящих все стены серебряных трелей. Дрелей. Трели-дрели.

А вообще-то она поистине выдюживала свой небольшой, но красивый голос, вытягивая его наверх, к идеалу, как трактор. Каждая ее серебристая нотка весила многие тонны.

И все время эти ужасающие упражнения: открывала рот во всю ширь, оттягивая уголки губ куда-то к ушам. Сидела так с открытым ртом минуту, а потом закрывала. Ее хорошенькое небольшое личико превращалось в сплошную пасть. Даже не верилось, что это возможно, когда ее резиновые губы вновь приобретали свою нормальную, чуть неточную форму. Будто в одном уголке резина ослабла. И при своем-то опереточном характере все старалась, ушибленная искусством бедняжка, петь трагические оперные арии. Но искусство не стало ее крыльями.

Жить с ней было смешно, забавно, страшно и невыносимо.

Он, как из огня, выскочил из дома, когда она однажды заявила, что любит другого. И что — конец. Он забежал в какой-то двор, подальше от прохожих, рыдал, уткнувшись лицом в какую-то вонючую мусорную кучу. Свинцовые волны рыданий выкатывались из груди прямо в мусор. Вот со стороны, наверное, было зрелище!