Вадим Сикорский - Капля в океане

О, сколько крови, боли, ревности стоил ему этот веселый музыкальный институт! То студенты щипали ее на счастье перед очередным учебным концертом, а она невинно и весело махала ему, торчащему тупой манекенистой дылдой в стороне.

То ее целовали, поздравляя после концерта. И он все сносил и шел, полупьяный от анестезирующей водки, слушать ее. И вот сценка из «Дон Жуана». Она — Церлина. А Дон Жуан, смазливый двадцатидвухлетний петушок-третьекурсник, нагло хватает ее за талию и целует, согласно всем канонам сценического реализма. Потом уволакивает ее, слабеющую, за кулисы. А он, муж, сидя в зале, томится ревнивыми догадками: чем же все-таки дело кончится за этими ужасающими кулисами. И актеры, в конце концов, живые люди! А этот пел с таким неподдельным темпераментом…

И вот тут он решил.

Он решил разрушить ее в себе. И разрушать методически, ежедневно. Уничтожать живую любовь в себе. Довольно страданий! Ведь кончают же с собой из-за невыносимой боли. А он постарается покончить с собой частично: с собой любящим. С Верой в себе самом. Как таблетками уничтожают женщины в своем чреве свой собственный живой плод, так забить в себе живую любовь, Веру.

Но таких таблеток нет! Он решился уверить себя, что она ему изменяет. Это, возможно, даже наверняка так и было. Но он раньше не мог и не хотел бы ни за что об этом знать. Впрочем, неверно! И хотел, и стремился, и одновременно не хотел и боялся. Но это все в воображении. А потом опять боялся, как огня, узнать. Потому что была бы непереносимая боль. Все равно что оторвало бы ногу. Или половину туловища. И нет никакой помощи, и ты один истекаешь безнадежной кровью.

Поднял в атаку все воспоминания о самых ее отвратительных проявлениях. О ее холодности, эгоизме, скупости. Все неприятное, связанное с ней, старательно выуживал из памяти на помощь своему слабосильному в любовной схватке с самим собой сердцу.

Удивительно, что раньше, когда он хотел ее в себе обезболить, все эти воспоминания не действовали. Ничего не помогало, ничего не отвращало от нее. Она выдерживала все!

Да-а, сколько раз он занимался, как и теперь, истребительными размышлениями о Вере. Изо всех сил восстанавливал в памяти плохую Веру. Старался особенно точным, острым воспоминанием зацепить в себе возмущенное чувство, как вязальщицы спицей прячущуюся, ускользающую петлю.

Наивный Отелло! Убить Дездемону, но за что? Она невиновна в обоих случаях. И в случае, рассмотренном Шекспиром, и в другом: если бы она влюбилась и поэтому изменила. Приговор к высшей мере наказания глуп и незаконен. Умопомрачение.

А казнь? Тоже глупа. Быстрой смерти вечная анестезия порой даже счастье для стонущей от земных неурядиц и душевных мук страдалицы. Это акт безумия, и его описание полезно только как учебное пособие: человек безумен. Его безумным делают страсти. Жизнь без которых, впрочем, тоже не жизнь, а пресное сено. Круг замкнулся, парадокс стал законом.

Что же разумно? Пока единственное, с его точки зрения, разумное — убить Дездемону в себе. Задушить, но в себе. Выкорчевать ее из сердца и сделаться от нее свободным. Это вполне нравственно. И это — единственное разумное отмщение.

Он как-то занимался этим два месяца изо дня в день, пока она разъезжала по Дальнему Востоку. В душе его звучал мажорный реквием.

А когда Вера вернулась и он увидел ее, почужевшую, но тем более привлекательную, такую веселую и холодно сияющую, такую деланно-нежную с другими, все полетело к черту. Явная Вера влила в свой душевный двойник такую порцию веселой энергии, что всю отраву не только вымыло из него, но его любовный организм стал еще более крепким, жизнеспособным. И даже помолодел!

Но все же диалектика есть диалектика. О, эта боль от веселых и беспечных Вериных рассказов об интересной, хотя и трудной, прекрасной поездке, о том, «что было, что было!», о банкетах в их честь, о цветах в их честь, о цветах и обедах в честь Веры, о влюбленных адмиралах и генералах, не говоря уже о «рядовых полковниках» с их ревнивыми женами… Обо всех приключениях в их концертной бригаде и обо всех участниках. Обо всех, кроме…

Ее мать смотрела на нее влюбленными глазами, развешивала по стенам афиши с ее фамилией. А у него в сердце работала мясорубка.

Он сходил с ума оттого, что характер ее ласк после этой поездки изменился. Он высказал все Вере. Взрыва не последовало. Но он с болью видел: любовный почерк стал другим. И то, что произошло, только подтвердило его «графологические» догадки. И непохожее на нее спокойствие и что-то еще в ее тоне подтверждало то, что уже и не нуждалось в подтверждении. А было уже внутренне установлено. Но реальная предстоящая боль заставляла его предпочитать трусливое якобыневедение.