Вадим Сикорский - Капля в океане

А на следующий день она весело позвонила ему, просила зайти, захватить вина. Он примчался, и она вдруг легко заявила, что остается с ним и никуда не уходит. Он вспыхнул восторгом, как салют, на всю Москву. И признался, как рыдал вчера. Она слегка сочувственно на него взглянула и сказала наставительно:

— Вот, не будешь со мной спорить, надо меня слушаться.

И вдруг, чуть подумав, добавила:

— А вообще-то так любить плохо. Надо легко дружить, никаких слез, рыданий и всяких глупостей.

Неужели все-таки привычка, особенная привычная сила ее тела, ее плоти, ее любовных манер, держит его около нее?

Ему почему-то всегда было все равно, во что она одета. Одно время она болела какими-то прыщиками и мазалась дегтем, вытравляя клещей. Это ужасно — жена, все время пахнущая дегтем, как телега. Входишь к ней в спальную, как в гужевой сарай. И все-таки и тогда он весь дрожал от предвкушения ее объятий. И даже, кажется, любил ее еще сильнее.

Аскольд Викторович встал, открыл окно. С улицы дохнуло холодной свежестью с небольшой примесью уже привычной подмосковной гари. Он спрятался под одеяло.

Правильно, что решил не ехать на дачу. Несмотря на полушутливый звонок, все опять кончилось бы идиотским «неразговариванием», обоюдным молчанием. Она с поджатыми губами, ему противно. Но это еще в лучшем случае. А то и продолжение скандала: насмешки, осточертевшие издевательства… В общем, все правильно. Он выполнил свою всегдашнюю преддачную обязанность: купил продукты. Завтра к ней подъедет ее роскошная подруга, ее аккомпаниаторша. Она и захватит продукты, уже договорено. А он завтра уже будет далеко. У Сергея. Он любил этот маленький Сергеев городок в семидесяти километрах от Москвы. И маленький деревянный домик, невидимый с улицы из-за зелени. Сергей был единственный неродственник, кого он любил и с кем хоть редко, но общался.

Любил потому, что Сергей был последовательным и точным во всем, даже в такой зыбкой, легко меняющейся сфере, как пристрастия, увлечения. И принципы у него были незыблемые. Как большие, касающиеся судьбы, так и маленькие, бытовые.

Познакомился Грандиевский с Сергеем Сергеевичем Гротовым давно, когда тот кончал медицинский. И сразу сошлись. Гротов терпеть не мог больших городов. Был страстным рыболовом и охотником. Добился назначения в северную экспедицию. Зарекомендовал себя прекрасным практиком, мастером медицины на все руки, как старые земские врачи. Кстати, весь род Гротовых был медицинский, земский. В экспедициях охотился, ловил рыбу. Аскольд Викторович завидовал его трофеям. Да и образу жизни. Наездился вдоволь, женился поздно. И осел в этом маленьком городке, в домике жены.

Там он большой человек, главный врач городской поликлиники. Жена тихая, милая, круглая блондинка с прогревающим до костей ласковым, добрым взглядом. Все, даже самые юные сотрудницы, зовут ее Катенька, будто она так и не выросла из своего девичьего имени. Словно доброта, живая готовность что-то сделать, кому-то помочь, куда-то сбегать, сочувствие ко всем сохраняют юность. Злиться, приходить в ярость, тем более кричать она совершенно не могла. Бывало, конечно, и Катеньку что-то очень задевало. И тогда она вдруг начинала смешно суетиться, как разоренный муравейник. Делала какие-то движения невпопад, бормотала невнятные слова, произносила множество междометий. И скоро успокаивалась. И опять становилась самой собой, ровной, тающе мягкой. Бывали такие смятения крайне редко. Катенька работала в библиотеке и оттого, наверное, такая тихая, что привыкла уважать тишину.

Гротов, ослепительно черный, небольшой, складный, с усиками, со жгучими глазами и шевелюрой, пожизненно влюблен в свою жену.

Аскольд Викторович приезжал к ним хоть и редко, но как к родным. И добирал там, как и у Марины, недостающие уют и тепло.

Он опять встал, закрыл холодное, уже предрассветное окно. Еще полистал дневник. Но теперь, когда натыкался на какую-нибудь фразу или давнее слово, сцены и разговоры возникали в памяти медленнее, тяжелее и становились тусклее. Все как-то стиралось, туманилось. И он почувствовал, что устал и глаза начинают слипаться.

Он положил дневник на письменный стол, выключил лампу и скорчился под теплым одеялом.

Вера — Марина… Марина… Вера… Орел или решка…

Чуть улыбнулся уже в полусне и заснул окончательно.

Он спал, пока не почувствовал как бы отвратительное свирищанье пронзительной бормашины. Она всверливалась сквозь уши в мозг и сверлила, сверлила каким-то неприятным, холодным звоном. Аскольд Викторович с трудом разлепил глаза, повернулся со стоном на другой бок, не помогло. Лег на спину, опять не помогло. Приоткрыл глаза. Будильник. Пора.