Вадим Сикорский - Капля в океане

Хотя и уже сама способность так любить, что приводит к такому отчаянию и решению, в каком-то смысле тоже есть проявление высшего в человеке. Поэтому склоним скорбно свои головы и перед тем, кто просто пустил себе пулю в лоб, у себя дома, в мирной обстановке.

И дело не только в том, что общественная эффективность смерти различна. Ведь Яценко рисковал еще и так: могло не быть смерти, а быть страданиям от ожогов, от ран. От всего этого избавлен его «мирный» аналог.

Яценко за героизм получает посмертно последний свой пятый орден…

Что ж, пусть этот солдатский орден будет еще орденом и за настоящую любовь. И пусть один лучик от этого ордена падет и на грудь лежащего дома на мирном полу с пистолетом в застывшей руке.

Ах, Валентина, Валентина!

Любви твоего теперешнего мужа до любви Яценко — как до звезд. Я это хорошо знаю, потому что водил с ним компанию. И наблюдал его в весьма доказательной обстановке. Ну, что ж, люби его, ибо Яценко уже двадцать лет как все равно.

Черняков замер, в приемничке звучал его любимый романс «Средь шумного бала, случайно…». Хоть и наивно: какая-то тайна покрывала черты. Нелепо, неточно: как это тайна может покрывать черты. «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне…» Если кажется, надо креститься. Впрочем, он просто устал или от печени раздражен и настроен критически. У настоящих критиков должна быть обязательно хорошая печень. Но есть что-то в этом романсе колдовское. Слышал его тысячу раз, и в нем логичность нелогичности. Научиться бы нелогичность программировать в ЭВМ, Нобелевская премия обеспечена.

Но ему действительно надо отдохнуть. С Москвой покончено, он теперь полноправный житель Новосибирского академгородка. У него совершенно свободны три дня, в Томске родственники, и начиная с завтрашнего утра он будет общаться с тайгой, с высокими берегами, а потом с родственниками. Душа у него жвачная, он любит природу, зеленое.

Номер в гостинице жаркий, парной. Гостиница — бывший пароход. Даже пар выфыркивает из какой-то дыры в борту с оглушительным шипением. Черняков опустил окно, разделся и лег спать. Окно выходило на палубу, на закатную Обь. Как это забавно и трогательно: пароход, доживающий свой век гостиницей. И каюты теперь называются номерами.

Не спалось. Он поднялся, высунулся в окно. До палубы можно достать рукой. Вдали бесшумно плыли огоньки. Время от времени мимо медленно прошумит какой-нибудь катерок или буксир. А потом долгая тишина. Не считая всплеска весел через каждые полчаса. Это лодочник с речным милиционером обплывают гостиницу, ведь можно с палубы, не влезая в окно, дотянуться до пиджака на стуле в номере.

В номере стены и пол нагреты. Сон растаял в этой жаре как сливочное масло. Но настроение теперь все равно неколебимо прекрасное. Предрассветное.

Утром перед входом на пристань образовалась небольшая очередь. Первым стоял длинный парень с длинной шеей и выпирающим кадыком. Из разговора понятно, что парень, шофер, неожиданно встретил дальнюю родню. А что это родня, выяснилось случайно. Ядреная старуха с озорным красным лицом, покачивая головой, все повторяла:

— Родня-а… ну родня-а… А Манька-то Ильяшкина тебе как приходится?

— Это из Котенкова-то? Двоюродная сестра.

— Родня-а… Это твой брат-то, выходит, в Кашкине погорел?

— Ну-у.

Чернякову нравилось, хотя немножко и раздражало, это одновременно и удивленное и утвердительное «ну», обозначающее «да», но как бы и подталкивающее к дальнейшим рассуждениям.

Старуха:

— А сестра-то из Котенкова, Манька-то, как живет? Замужем?

— Четверо детей.

— Ух ты, четверо. Куда ж их столько?

— Силы есть, а свету нету, вот и рожают.

Очередь от скуки прислушивалась к разговору и тут дружно захохотала. Старуха, все так же покачивая головой, опять протянула свое «родня-а»… Молодая женщина, провожающая старуху, весело, хоть и смущенно, взглянула на мужа, совсем юного милиционера с нежными щеками.

— Чего-то больно много, — деланно изумлялась старуха. Еще энергичнее покачала головой и улыбнулась так, словно хотела сказать что-то смешное, но сохранила это про себя. Но это смешное проступало и проглядывало сквозь весь ее облик, искрилось в каждой ее крепкой молодой морщинке.

— И телевизора нет ведь, — продолжал развивать свой успех и свою шутку парень. Но тут сам не выдержал и захохотал.

— А ты давно в деревне-то не был? — спросила старуха.

— Был в позапрошлом году. Располагал на день, а добирался неделю.