Вадим Сикорский - Капля в океане

Утром ей хотелось все эти ощущения вышвырнуть, как грязное белье. Раз и навсегда.

— Жинка, — ласково позвал ее Яценко, думая, что она только проснулась. Он был уже одет, подтянут, надушен. Она взглянула на него с ненавистью. Перед уходом он ее поцеловал.

— Люблю тебя больше свита, — сказал он и ушел.

Мать поправилась. Комнату им, как семье орденоносного фронтовика, вернули быстро. Яценко доставал продукты. Часто водил Валю в ресторан. За весь месяц она его ни разу не поцеловала. Только он.

Ровно через месяц он пришел усталый домой и сообщил, что сегодня вечером уезжает на фронт. Москву бомбили, и он уговаривал Валю эвакуироваться.

— Не надо беречь меня, — сказала она жестко.

— А кого ж мне беречь, как не свою коханну.

Яценко хотел ее обнять. Она отстранилась.

— Не для себя бережешь, для другого.

— Стерпится — слюбится.

— И я так думала. Но эта философия — ерунда. Я не только тебя не полюбила, я возненавидела.

— На что рассердилась? Я ж сегодня уезжаю. Не надо ссориться.

— Я не рассердилась. Это так. И лучше тебе это знать. Возвращаться тебе ко мне не надо. Я тебя не приму. Пусть лучше мы с мамой с голоду умрем — не приму!

Яценко стоял бледный, мял ремень на шинели. Вдруг он закричал, лицо его перекосилось:

— Использовала меня как надо — и прощай? Интеллигентка, а сука! Ах ты…

Валя повалилась на пол. Он подскочил к ней. Она была без сознания. На крик из кухни прибежала мать.

— Что такое, что с Валюсей?

Яценко тяжело дышал. Он взял свой чемодан, побросал в него вещи. Валя поднялась, накинула пальто и выбежала на улицу.

— Я уезжаю на фронт сегодня вечером. Прощайте.

— Прощай, Петр. Спасибо за все.

Яценко ушел.

На следующий день Валя проснулась и впервые со времени возвращения в Москву радостно посмотрела в окно. Она опять одна. Она свободна! Он уехал. Она не испытывала никакого раскаяния. Он получил от нее то, чего не получал еще ни один мужчина. Она перед замужеством предупредила его, что не любит. Совесть ее чиста. Она оделась, позавтракала и пошла в парикмахерскую завиваться. В воротах двора она увидела его. Он быстро шел, глядя под ноги. Она в ужасе замерла. Он подошел.

— Здравствуй. Отсрочили до трех часов сегодня. Пришел еще раз проститься по-хорошему. Мало ли чего может быть, война. Плохо мы с тобой расстались. Вот шоколадка. Возьми. Дай хоть поцелую на прощанье. Я еще напишу тебе. А ты ответь.

Она не взяла шоколадку. Он смотрел ей в лицо, оно было холодно. Она сказала тихо:

— Все вчерашнее это так. Я вас не люблю. И я вам больше не жена.

Он постоял перед ней молча, махнул рукой, швырнул в сугроб шоколадку, как-то застонал и пошел в ворота, обратно на улицу. Она подождала, вышла следом. Она пошла в парикмахерскую и решила вернуться домой вечером, когда его уже наверняка в Москве не будет. И опять вместе с какой-то отрешенной жалостью к нему она испытала облегчение.

— Ты так осуждающе на меня смотришь, — сказала она мне, кончив рассказывать. — Он же, не забудь, словно тогда меня насиловал. Нет, мужчине этого никогда не понять! К нему пришла девочка в таком положении, пойми ты, а он… Да, я предложилась ему! Но мог же он, тем более клялся, что любит, благородно отказаться от меня в этом смысле. А только помочь. И я тогда, может быть, и полюбила бы. А даже и сейчас, как вспомню наше с ним, меня всю передергивает. Если б не мать, я бы лучше под пулю встала… Под трамвай бы…

Я проводил ее до троллейбуса и вернулся домой. Я думал о Яценко. Он лежит где-то во фронтовой могиле. Лежит уже двадцать лет. Еще раз награжденный за героизм посмертно.

Может быть, это опять был героизм солдата. Но в боевой работе существует техника безопасности. Солдаты используют все, храня себя от пуль, от осколков снарядов, мин и авиабомб. Это не трусость. Это естественно. И это еще и выполнение гуманного устава армии. Ибо справедливая война — это борьба за жизнь нации. Это борьба солдата за жизнь народа. По возможности малой кровью. Таков грозный гуманизм войны.

Яценко же отбросил все охранное, судя по рассказам его друзей, о которых потом поведала мне Валя. Может быть, ему в то время больше нужна была личная смерть, а не общая жизнь? И он совершал отчаянно храбрые поступки. По внешним признакам это были подвиги. Может быть, это были поступки не ради жизни других, а ради своей личной эгоистической смерти? Это был просто особый акт самоубийства? Конечно, это все только мои предположения.

Но ведь мог же Яценко просто пустить себе пулю в лоб? Мог. Но он и свое страшное последнее решение использовал для людей. Обратил личное горе, отчаяние в военный подвиг. Как если бы безнадежно больной обвязался гранатами и бросился под танк. В минуту отказа от жизни, от мира, от всего все-таки забота о жизни и о мире. И это, может быть, высшее проявление человека в человеке.