Вадим Сикорский - Капля в океане

И ее подпись.

Завещание!

Щенку!

Больше я ее не видел никогда.

Шкаф я тоже отдал Евдокии Яковлевне. А деньги мне вручили официально. И я их потратил точно в соответствии с завещанием.

В ее комнату вселились веселые молодожены. Им было не до щенка.

У них были они сами.

И любовь.

Я все думаю о Вале, об одной своей приятельнице. Сейчас только я проводил ее до троллейбуса.

По дороге домой и дома я думал только о ней и об ее истории. Изменилось ли мое отношение к ней? То, что она рассказала, показалось сперва чудовищным.

Она начинена литературой. Иногда кажется, она живет где-то между строчек. А самые буквы строчек клюет, как птица зерно. Тем и питается. Она бывала много со мной.

Она изо всех сил старалась жить весело, легко, счастливо.

В своем объяснении жизни она обращалась с жизнью, как с гипсом. Она приноравливала мир и жизнь к неровностям своего ощущения. Но спорить умела здраво и логично. И по-мужски укладывала фразы, как рельсы. По прямой.

Она могла стать духовной циркачкой. Если бы в цирке нужно было мгновенно, по заданию публики, создать целую систему своих взглядов на указанный публикой же предмет, она бы это могла. Взглядов, которых у нее раньше и в помине не было.

Болтовня просто ей шла, как прическа. И она это понимала.

Иногда она выглядела даже жестокой. Ей все равно: что попудриться, что высказаться. И все ради кокетства. Цель одна — выиграть в глазах собеседника. Ее не интересовал сам предмет разговора. Иногда казалось, она взбивает свои фантастические мысли как волосы. И все ее построения держатся на невидимых заколках и шпильках, и удивительно, как это прическа не рассыпается.

А она еще попутно не забывала о самых выигрышных для нее жестах и поворотах головы.

Иногда заходил разговор о чьей-то смерти. И она говорила о трупах и при этом беспрестанно и ревниво следила за лицом собеседника. И кокетничала трупами. Играла, как бомбоньерками.

Глаза — словно вырезаны на лице стаканом.

Тело ее все время будто бы исчезало. Где-то в ее словах. Таяло где-то в ее необозримых глазах. Таких, что веки казались горизонтом. Пряталось, как в ветвях, в интонациях голоса.

Ее праведная верность мужу победила мою безнадежную влюбленность. Иногда я пытался грубовато ухаживать за ней. Но это было, только чтобы ее позлить. Сейчас я ее знал в совершенстве. И понял ее подвижническую борьбу за существование, за существование себя как женщины.

Я трудно научился воспринимать и оценивать по-разному.

Вот моя неграмотная соседка. Заскорузлое лицо. Одежда лоскутная. Застиранная ветошь. С виду стоимость такой женщины, ценность ее существования на земле меньше, чем галки. Да и если бы воплотить в видимое ее мысли, они походили бы на замерзшую осеннюю глину. А доброты в ее сердце, а любви в ней к людям больше, чем нефти в недрах.

И преступно проходить мимо этих недр. И безумие — презрительно их не замечать. Потому что именно они, вот такие именно, как у нее, доброта и любовь, скрытые под серой заскорузлой поверхностью-внешностью, спасают нас от холода, приводят в движение двигатели добра. И мы не задумываемся. Мы пользуемся удобствами доброты и любви. Как не задумываясь пользуемся автомобилями, самолетами, которые движет нефть.

Пользуемся эгоистически: нам удобно — и все. Мы катим себе или летим, болтая, дремля, читая. И не думаем о крови, бьющейся в моторе.

Валентина много и охотно рассказывала о себе. Причем, говоря «я», она как бы видела себя со стороны. И заметно было, что она любуется собою. Рассказ — как бы зеркало, создаваемое ею для того, чтобы она сама и другие могли любоваться ею со всех точек зрения. И, рассказывая, она наблюдала себя со стороны, изучала себя радостно, во всех подробностях. А в том, что она стоит такого внимательного изучения, она даже усомниться не могла и не давала усомниться слушателю. Она вертелась перед этим зеркалом. И мысли ее вертелись перед ним. И чувства. Вертелись перед этим зеркалом и хорошие поступки ее, и постыдные и любовались собой. Художник не стесняется рисовать обнаженность, если она прекрасна. Так и она не стесняясь рисовала и себя и свои поступки. Считая все в себе прекрасным.

Рассказывала она хорошо. Происшествий и событий было мало в ее рассказах. Но разве обязательно что-то должно произойти в хорошем повествовании? Главным образом должен произойти человек. И если он произошел без вмешательства длинноразвивающихся событий, он существует и имеет все права поэтического гражданства.