Вадим Сикорский - Капля в океане

И я мог часами слушать ее болтовню о болтовне с кем-то. Ее реалистическое изложение настроения и поведения своих разновременных и бесчисленных поклонников.

Сейчас она смотрелась в зеркало рассказа и видела себя ту, двадцатилетней давности. Она кокетничала собою т о й, играла собою той, как куклой. И принаряжала эту куклу, и причесывала. И ставила в романтические обстоятельства.

И если она произносила слово «гроб» или слово «ранение», то с такой интонацией, чтобы оно сверкнуло в ее болтовне как мрачная брошка. Черное, но украшение. Так надевают траур кокетки, долго примеряясь, к лицу ли им черные складки.

Даже саму войну она описывала так, что вторая мировая война, Отечественная война, делалась при помощи каких-то неисповедимых Валентининых красок лишь выгодным черным фоном, резко оттеняя ее бледное, с выражением беззащитности, красивое лицо и глаза.

И о палате с челюстными ранениями она сейчас рассказывала так, что жалость к разбитым подбородкам и вывороченным челюстям оказывалась не главным чувством. А главное — целостность и совершенство ее подбородка. А она, фея челюстей, читала своим раненым вслух, быстро и внятно работая здоровым язычком и быстрыми крепкими губами. И кормила раненых нежно и снисходительно, пропуская через их носы резиновые катетеры. И вливала им в кишки через эти катетеры тюрю из молока и тертого картофеля.

И вот после нескольких лет дружбы, как раз во время ее рассказа о работе в госпитале, я вдруг впервые обнял ее и поцеловал. Она не сопротивлялась. По-видимому, из-за шока, вызванного неожиданностью моего любовного нападения. Я увидел ее лицо, я понял — она контужена поцелуем. Она сказала, а каждое слово было победой над истерическим всхлипом:

— Если это еще повторится, мы больше никогда не увидимся.

Я притворился кретином.

— Да что произошло?

— Никогда, слышишь, не увидимся. — Она переборола истерику. И говорила: — А жаль. Я люблю тебя, как брата, он, ты знаешь, погиб на войне. А ты же знаешь, я люблю Борьку (ее муж). Так к чему же ты это…

Она стала — словно я только с ней познакомился. Совершенно естественна. Ей было не до кокетства, то есть не до искажения себя в лучшую, как ей казалось, привлекательную сторону. Сейчас она себя не искажала. И была еще лучше. Руки ее дрожали. Я продолжал нетрудную роль кретина:

— Да я не понимаю, что особенного?

Она поймалась, потому что объясняла серьезно:

— Для тебя это, может быть, ничего не значит. А я ко всему этому отношусь особенно.

— Это в наше-то время? — проговорил я-кретин.

Я говорил многим: я и умру с пошлостью на устах. Мне всегда казалось, уж мне-то пошлости простительны, столько, как мне казалось, я говорю остроумного и глубокого. А что мне остается делать, с моим косоватым глазом и не очень молодым организмом, как не блистать остроумием? Последнее время я стал, правда, во всем менее уверен. Да и самоанализом заниматься не хватает времени. Надо бы выделять на работе к перерыву на обед полчаса на самоанализ. Дома не до этого: домочадцы! Хотя я понимал, человек пишется временем, как огромное полотно. И сложнейшая картина души мало меняется с прибавлением технических достижений. Как мало меняется картина звездного неба, какие бы катаклизмы ни происходили на земле. Атомная энергия не имеет никакого отношения к проблеме любви и ненависти. Она только новое средство в борьбе добра и зла, любви и ненависти. Я понимал только одно: чем больше власть разума, тем сильнее должна звучать проповедь добра. Но я не замечал, что, говоря проповеди, я часто служил злу.

— При чем тут «наше время»? Еще скажи — атомный век! У меня муж! Я тебе говорила, как я отношусь ко всему этому. Но я не рассказывала тебе историю своего первого замужества. С первым мужем мы познакомились как раз в этом госпитале, где я была сестрой. Человек мне отдал все. Карьеру, жизнь. А я не могла ему простить, что он ко мне прикасался против моей воли. Против моего чувства. Я его возненавидела.

— А ты можешь все рассказать?

И она рассказала.

Она говорила, а я представлял себе.

В первые дни войны брат ушел на фронт и погиб в первом же бою. Как начались бомбежки в Москве, мать увезла Валю к сестре во Владимир. Валя поступила работать в госпиталь, помещавшийся в крыле большого старинного дома на центральной улице. В другом крыле был штаб армии. Приезжавшие в штаб военные иногда ночевали прямо в огромном вестибюле госпиталя и штаба. Кухня госпиталя помещалась в подвальном этаже штаба, обслуживая и столовую штаба.