Камен Калчев - Двое в новом городе

— Верно.

— Нет, неверно! Разве мы строили этот город не для того, чтобы жить в нем? Разве не назвали его городом молодости? Не клялись, что оставим свои кости на здешнем кладбище?.. Не могу примириться со своей канцелярией. Ты все же на производстве, что-то делаешь… А я? Оформляю личные дела, изучаю чужое прошлое… И мечтаю построить квартиру в Пловдиве.

— Ну, это уж ты перебарщиваешь.

— Ничуть.

Она встала и распахнула окно, впуская в комнату свежесть летней ночи. Верхушки берез, освещенные уличным фонарем, казались припорошенными снегом.

— Ты, может, думаешь, я стала мещанкой? — продолжала Гергана, вернувшись на место. — Нет, не стала! Нет!

Она боролась с теми же призраками, от которых часто отбивался и я, когда накатывало тяжелое настроение. Все это мне было понятно. Она стала мне ближе и милее, когда я почувствовал, что ее тяготит. Хотелось обнять ее и утешить, тем более что и сам я искал утешения.

— У нас великие идеалы, Гергана, — сказал я. — Идеалы нации, народа, мы строим новую жизнь, новое общество… Разве это не прекрасно, не величественно?

— Нация, народ, идеалы… А наше место где?

— Вместе со всеми.

— Страшат меня эти утешительные обобщения. Они-то и довели до квартиры в Пловдиве, до заводской канцелярии… А ведь я могла стать другой… Так же, как и ты… Как и бывшая твоя жена… А что из нас получилось?

Я даже вздрогнул, услышав о Виолете, подумалось: «А не она ли причина этого разговора? Пожалуй, надо быть начеку, спрятаться за невидимой баррикадой».

— Каждый день на нее приходят анонимки, — продолжала Гергана. — И кто их только царапает? Как времени не жаль на эту грязь?.. Читаю их и думаю о людях. Недобрые мысли лезут в голову… Недобрые!

— А что пишут?

— Мерзости.

— И ты веришь?

— С чего ты взял? Нет, конечно, но, знаешь, от клеветы всегда что-то остается. Вот так же, как невозможно сразу отмыться от вонючей грязи.

— Виолета сбилась с пути после моего ареста.

— Не уверена, что ты выбрал точное слово. Как это «сбилась»? А если она вообще не знала правильного пути? Если с самого начала была такой?

— Нет, причины тут глубже. О Виолете нельзя так говорить, я с этим не согласен. Удар, который нанесли мне, пришелся и по Виолете, хотя она и развелась со мной. Разметало нашу маленькую семью… Зимний вихрь разметал. В этом все дело…

Гергана вдруг разозлилась, нахмурилась.

— Не могу ей простить, — заговорила она медленно, как бы подчеркивая каждое слово, — не могу простить того, что она попрала честь и достоинство нашего поколения. Я ее плохо знаю, но, в конце концов, и она была когда-то в наших рядах, в рядах тех, кто строил наш город, наши фабрики, заводы, прокладывал дороги через перевалы, создавал сельские кооперативы… Почему она пренебрегла этим, растоптала свое достоинство? Не могу простить! И прямо тебе скажу: сожалею, что ее приняли к нам на работу.

— Так увольте.

— А как уволишь? Жить-то ей надо?

— Все образуется как-нибудь.

— Не образуется. Совсем пропадет баба. Напугана она, хотя и делает вид, что ей все нипочем. Этого мерзавца надо наказать, да вот никто не возьмется!

— Его же исключили из комсомола.

— Мало! Она должна его исключить. Понимаешь? Вырвать из сердца.

— А если влюблена?

— Чепуха! Все мы были влюблены!.. Надо быть непримиримыми к таким безответственным людям!.. К нам ведь тоже были строги.

— Но не жестоки.

— Нечего меня ловить на слове!.. Хочешь еще кофе?

— Если можно.

Она наполнила кофейник, поставила на плитку и вернулась, чтобы продолжить разговор. В это время проснулся Иванчо. То ли смутная ревность его подтолкнула, то ли просто из любопытства он вышел в гостиную. На его тощем теле мешком висела новенькая полосатая пижама. Редкие волосы на голове торчали в разные стороны, делали его еще более жалким. К тому же Иванчо был хмур и бледен, словно его только что вытащили из ледяной воды. Казалось, он совсем не удивился тому, что я еще здесь и беседую с его женой. Он молча сел на софу, виновато улыбнулся. Попросил воды. Гергана нехотя поднялась и пошла на кухню налить воды и сварить ему кофе, как и мне.

За окном было тихо, свежо. Гергана варила на кухне кофе, а мы с Иванчо смущенно посматривали друг на друга. В такую позднюю пору, как утверждают поэты, приходят странные мысли. Почему-то я представил себе, что женщина, которая варила сейчас кофе, — моя жена. Как подобает любящей жене, она может позвать меня в соседнюю комнату, супружескую спальню, и мы ляжем там вместе спать, как это делают все супруги… Оно бы так и получилось, не будь она гордячкой десять лет назад. И был бы у меня теперь такой же жалкий вид, как у этого шмыгающего носом человека на софе, которому до смерти надоела его повелительница… Кто знает! Мне даже захотелось отомстить ему за то, что вмешался в нашу жизнь, которая могла бы быть более счастливой и устроенной. Но разве виноваты люди в том, что со слепым упорством стремятся друг к другу, чтобы потом до могилы тащиться в одном ярме? Почему «императрица» предпочла шута?.. Можно было бы встать, пойти на кухню, обнять Гергану, как я мечтал об этом когда-то, сказать, что не могу без нее, заглянуть ей в глаза, которые всегда были холодны как сталь, лед, могила… Нет, я не сделаю этого, хотя и уверен в успехе. Все мы сейчас в равном положении: и я, и она, и Иванчо — все постарели и порядком устали от пережитого. Я буду последним подлецом, если позволю себе даже посмотреть на нее грязным взглядом пьяного шоферюги, третьего лишнего, явившегося сюда нарушать людской сон и покой.