Ивайло Петров - Избранное

Он же, и в ус не дул — знай себе усмехался, и, глядя на него, казалось, что он, со своим падающим на лоб русым чубом и белой рубахой, ну точно гайдук, борец против турецкой тирании, которого ведут на виселицу. И когда он вдруг запел, Киро Черного передернуло от страха, и он поспешил упереть дуло ружья в спину дяди Мартина.

Они заявились в город перед вечером, когда главная улица кишела народом. Сбившись в кучки, горожане во все глаза смотрели на арестованного, а он, упиваясь своим унижением, неторопливо шел у самой морды коня и глядел прямо перед собой. В этот день он решил, что не только отомстит за свои обиды старосте и стражнику, но расквитается со всем светом. Предстоящая встреча с околийским начальником его нисколько не страшила: он знал, что будет усмехаться в лицо старому недругу и молчать.

Перед самой околийской управой ему вдруг преградила дорогу красивая барышня. С минуту оба смотрели друг на друга как зачарованные, потом красавица шагнула к дяде Мартину и взяла его за обе руки. Дядя Мартин почувствовал, что еще немного — и он безвозвратно погибнет, утонет в бездонной глубине ее черных глаз. Он двинулся с места и свернул во двор. Барышня шла рядом, не выпуская его руки, а ехавший позади Киро Черный, растерянно покашливая, бормотал: «Барышня, вы бы того… потом…» Молодая особа, которую горожане в шутку называли правителем околии, как всегда со вкусом одетая, гордая, властная, жестом дала понять стражнику, чтоб он ехал к ограде, и тот, послушно повернув коня, удалился. На ступенях крыльца, криво усмехаясь, стоял молодой полицейский пристав в мундире с серебряными погонами. Арестант, сопровождаемый красивой барышней, прошел мимо, пристав вытянулся по стойке смирно и, не переставая усмехаться, проводил их долгим взглядом. Эмилия (так звали дочь околийского начальника) ввела дядю Мартина в кабинет своего отца, где и бросилась парню на шею. Несколько лет тому назад в гимназии она влюбилась в него до безумия, это наваждение еще не прошло, и, как видно, не было надежды на скорое избавление.

Спустя час дядя Мартин как ни в чем не бывало ужинал, сидя в столовой околийского начальника, в то время как сам начальник и его супруга, оторопело глядя друг на друга, сидели на кухне.

Назревающий скандал надо было предотвратить любой ценой, правитель околии несколько раз порывался войти в столовую с пистолетом в руках и выдворить непрошеного гостя, но, услышав из-за двери его раскатистый смех, на цыпочках спешил возвратиться в кухню. Наконец он не выдержал и послал служанку, чтоб позвала Эмилию. Дочь впорхнула улыбающаяся, одетая в самое лучшее платье, вся лучась радостью и счастьем.

— Папа, идем, познакомишься поближе с моим гостем!

Околийский начальник вскинул было руку с пистолетом вверх, но не решился нажать на спуск и, переколотив чуть не всю посуду, жалкий в сознании своего полного бессилия, опустился на стул.

Дяде Мартину были хорошо известны сила красивых женщин и слабость чиновных мужей. Спокойно отужинав, он удалился с Эмилией в ее покои и не выходил из ее спальни два дня и две ночи, а на третий день Эмилия усадила своего возлюбленного в фаэтон и вывезла далеко за город. Там, среди пустынных печальных полей, она рассталась с ним и на прощанье, упав на колени, припала губами к его пыльным сапогам. От этого порыва дяде Мартину стало не по себе, он поднял глаза к ясному жаркому небу, и сердце его пронзил озноб.

— Я найду тебя, где бы ты ни был… Я разыщу тебя! — сказала Эмилия, идя к фаэтону, а сама не могла отвести от возлюбленного своих прекрасных черных глаз.

Прошло немного времени, и Эмилия разыскала его в дебрях добруджанских лесов, прорвавшись через кордон из тысячи жандармов, получивших от ее отца строгий наказ доставить голову опасного бунтовщика.

Дядя Мартин вернулся в село, взял свой верный карабин и в ту же ночь подался неведомо куда — ему нужно было свести счеты со всем белым светом, а за что — знал один только он. Да, в нашем роду водились мужчины, которых жгло непреодолимое желание теребить сопливый нос жизни и, высунув язык, смеяться ей прямо в неумытую физиономию — не со злости, не от горя, а пес знает почему.

Одним из них был дядя Мартин.

«Эй, люди, да вы в своем ли уме? — крикнул бы я, если б мог, из материнской утробы. — До чего вы докатитесь, если будете и дальше предаваться порокам, вместо того чтобы воевать против них? Почему вам так неймется напугать меня жизнью до того, как я увижу ее воочию? Я знаю, жизнь — тот же цыганенок: вытрешь ему досуха нос, вымоешь мордашку, новую одежку наденешь, глядишь — минут через пять он так разукрасится, что мать родная не узнает. А коли так, будем мыть грязную физиономию жизни, а не марать ее грязными руками, теша себя надеждой, что придет день, когда она засияет перед нами чистая, ясная, приветливая!»