Велько Петрович - Избранное

Пока они жили за границей, Иванка еще могла хотя бы в мелочах оказывать воздействие на мужа. Иногда, собираясь в театр, ей удавалось упросить его переодеться в новый костюм или насильно повязать ему галстук. Но как только они вернулись на родину, Марко влез в сапоги, охотничий костюм, наглухо застегнутый на роговые пуговицы, на голову нахлобучил маленькую зеленую шапочку с кисточкой из шерсти дикой козы. Он отпустил бороду, чуть ли не наполовину сократил и без того небогатый запас слов и стал говорить по-крестьянски, растягивая слова. К жене он заходил только в определенные часы, чтобы немного передохнуть. С утра он обычно разъезжал по пациентам, поскольку на дому больных не принимал. Всю вторую половину дня он носился по имению, заходил в конюшни, заглядывал в клети и на чердаки, без конца торгуясь и переругиваясь то с управляющим, то с батраками, то с рабочими на стройке. Он успевал всюду побывать, все заметить и потрогать собственными руками — каждый кирпич на кладке, каждую лопату и мотыгу на поле. Каждую косу он проверял сам — ударит о камень и слушает, как она звенит. Не раз он проводил ночи в поездах, не желая тратить на дорогу дневное время. В любую пору он просыпался сам, без будильника. Среди ночи мог вскочить с постели и помчаться на ферму, где должна отелиться племенная корова. Вообще он спал очень мало, но зато много и без разбору ел и был всегда здоровым, загорелым и бодрым. Он вечно участвовал в каких-то спекуляциях, вечно торопился на какой-нибудь аукцион и, даже если ничего не покупал, то хоть отступного получит; он перепродавал, сдавал в аренду земельные участки, делал займы на одних условиях и давал на других, более выгодных. Он всегда был начеку, всегда готов был броситься на добычу, как хищная птица. Он безошибочно определял выгодное дело и точно так же сразу чуял никудышное, и умел быстро сбыть его другому. С домашней прислугой и батраками он был строг, выжимал из них все соки, но никогда не обсчитывал и, если требовалось, умел помочь, никогда не хвастаясь этим. И хотя крестьяне боялись его, но были ему по-настоящему преданы. Иванка смотрела на него не только со страхом и неприязнью, но и с невольным уважением. Она не осмеливалась ни протестовать, ни вмешиваться в его дела. Ей оставалось только молча кусать губы, когда Марко приводил грязных мужиков в опанках [17] Опанки — крестьянская обувь из сыромятной кожи (сербскохорв.) . в ее гостиную, и они, ввалившись туда со своими кнутовищами, сплевывали прямо на дорогой персидский ковер. В таких случаях он нарочно приглашал ее, вводил в гостиную и представлял этому мужичью как своим хорошим друзьям, с которыми он «всегда рад иметь дело», и словно не замечал, как это ей неприятно.

Во всем прочем он предоставлял ей полную свободу: она обставила дом по своему вкусу, могла тратить сколько угодно на туалеты и вечера. На ее журфиксах он появлялся на несколько минут, по обыкновению весь в пыли, и то лишь для того, чтобы поздороваться с женой и с искренней радостью приветствовать гостей, и сразу уходил или заниматься своими делами, или спать.

Но и у нее оставалось все меньше времени для развлечений. Один за другим рождались дети. И почти каждый год весь бальный сезон она была прикована к дому. В городе поговаривали, что доктор Бикар нарочно так устраивает. Ей было жаль своей молодости. Но когда однажды ее мать намекнула на это Бикару, он быстро заставил ее замолчать, сказав: «В моем доме хозяева мы — моя жена и я. И никто не имеет права вмешиваться в нами дела! Не так ли, жена?» Иванка тихо ответила: «Да. Оставь, мама».

И она все больше забывала о балах и вечерах, поглощенная заботами о детях и хозяйстве. Забывала она и о своих прежних неясных стремлениях. У нее не было сил противопоставить ощутимым результатам его труда свою угасающую тоску по нежности и романтическим излияниям. Кроме того, она так уставала, что ей некогда было и подумать об этом, а он никогда не давал повода к ссорам и никогда не старался казаться не таким, каким был на самом деле.

Она не любила его и иногда думала, что ненавидит его, но у нее не было причин не уважать его, смеяться над ним, стыдиться его или чувствовать к нему отвращение. Любовь его была ненавязчивой. А о том, чтобы требовать от нее любви, он и не помышлял. Она была его женой — и этого ему было достаточно. Он никогда не мучил ее подозрениями или ревностью, бессознательно придерживаясь принципа — хотя он не был человеком принципа, — что это было бы оскорбительно для его жены. И она была ему за это благодарна, так как только тщеславным и влюбленным в своих мужей женщинам нравится, когда их ревнуют. И рядом с ним, и вдали от него она одинаково испытывала полное доверие к каждому его слову или поступку и была уверена, что он всегда и во всем знает меру, никогда не сделает ошибки и не осрамит ее.