Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Арвуй-кугыза неуверенно улыбнулся и добавил:

– Как орт. Орт – он ведь защищает только своих и только самых важных для земли людей. Он тебя защищал. Не зря. Может, чтобы ты нас спас сейчас. Трехсмертник не отдал, войну предотвратил – так что, получается, зря меня не пустили на тот свет-то. Может, и тебя не отпустили – ни орт, ни боги, – чтобы ты и дальше своих спасал.

Кул прерывисто вдохнул, выдохнул и сказал что-то непонятное. Арвуй-кугыза, кажется, тоже не понял.

Кул бережно сложил расшитую рубаху, положил ее на стопку и спросил:

– Арвуй-кугыза, ты не знаешь, где моя старая одежда?

– Вы же приносили жертвы, я знаю.

– Мы – нет, – сказал Озей с нажимом, не намереваясь вести беседу в таком направлении.

Но Кул не собирался отставать. Он запел, небрежно подбирая слова, странно соскальзывая голосом с некоторых звуков и на неправильный лад, усыпительный, а не просительный. Кул завел песню Горящего коня, которую все знали, но никто не пел после прощания с последним конем левого берега Юла.

– Хватит, – попросил Озей на второй строчке, но Кул не унимался.

Поэтому Озей остановился и сделал тишину. Кул заметил это, уже оторвавшись, оглянулся, что-то сказал, постоял, вернулся и показал, что всё, больше не поет. Озей пошел дальше, а тишину убрал, лишь когда они подошли к склону, на который опасно ступать вглухую. Лес здесь был диким, неухоженным, шумным и не позволяющим всерьез всмотреться и прислушаться. Он резко отличался от причесанного, уютного и понятного окружения яла. Это раздражало.

Кул заговорил, едва Озей настиг его:

– У вас даже неделя начинается с Кровавого дня. Дня принесения жертвы, значит. Без жертвы ни недели, значит, ни жизни, ни обета. Пока вы жертвы приносили, обет работал. Перестали приносить – боги обиделись. Вы думали, они не заметят, что вы удобрениями и силовыми листочками вместо жизней отделываетесь? Заметили, обиделись, померли. От голода. Вот и всё.

– Что – всё?

– Принесите жертву – и всё наладится. Они поедят, оживут. Урожаи вернутся, звери будут подчиняться, вода станет нормальной… Пить хочешь?

Озей махнул рукой. Он вернется к вечеру, а Кулу идти и идти.

Кул, после ночевки в лесу сменивший уныние на небывалую бойкость и болтливость, показал лицом, что зря Озей отказывается, глотнул из туеса и постарался не сморщиться. Получилось не очень. Значит, горечь, убираемая тройным отцеживанием сквозь молочную закваску, все равно возвращается через полдня. Плохо.

Надо ручей найти и попробовать – вдруг вдали от яла вода не старается быть неприятной человеку.

Озей втянул в себя воздух, но запаха близкой воды не почуял. Кул, неправильно истолковав движение Озеева носа, сплюнул и завел по новой:

– Причем курочкой или даже быком, если найдете, уже не отделаться. Нужно по всем правилам, да за все годы, которые задолжали: табун коней. А, нет коней, забыл я что-то. Тогда стадо овец. Не жалко же, да? Или человека отдать. А что, утес есть, повод есть. И опробовали…

Он резко замолчал. Явно самому поплохело от воспоминаний. Не я этот разговор начал, подумал Озей, и беспощадно подхватил:

– Ну вот тебе и жертва. Шестипалый этот – и на утес забрался, и сам себя убил, и кровью все залил, как в песнях.

Кул изумительно легко оживился:

– Не-не, это не считается. Надо, чтобы не сам себя и не добровольно, а чтобы боги страх почувствовали, сопротивление. Это же как жевать – приятней, чем протертую кашу сглатывать, боги же не младенцы и не старики.

– Значит, надо было тебе дать разбиться?

Кул пожал плечами.

– Вот ты… – Озей почти задохнулся от негодования и с трудом закончил: – Знал бы, что ты глуп такой…

– Не спас, если бы знал? – спросил Кул, кажется, с искренним любопытством. Даже остановился, чтобы выслушать ответ.

Озей тоже остановился.

– Дикарь ты и есть. Как можно – не спасти?

– Ну как. Ты же не успевал, никакой возможности не было, правильно? Вот и не дергался бы.

Озей за мгновение как будто еще раз проскочил тот бесконечный путь вверх, вниз, стремительно вверх и сокрушительно вниз: за крылом, с крылом в зарядный узел, там, топчась и подвывая от нетерпения и ощущения того, как стремительно несется мимо и утекает навсегда жизнь, своя – немножко, другие – насовсем, зарядил, вделся, подлетел – и сразу увидел на вершине утеса драку, к которой почти успевал – и маленькая фигурка сорвалась и ухнула вниз, и за ней Озей не успевал уже точно, но все равно рванул, ломая крыло и руки, снимая веки и щёки ледяным лезвием ветра, и схватил за ремни вслепую, выбивая пальцы, заранее убедившись, что не получится, ударился больно лбом и коленями о гранит, перекувыркнулся, отчаяннее сжал выскальзывающие ремешки и рухнул, пытаясь распахнуться и чувствуя, что кожа лопнула и ветер перерезает уже мышцу и кость, невозможно больно, неправильно и безнадежно, и исправить это легко: разжать пальцы и встряхнуться, так надо, тело просит, мир просит, бол-л-л-л-л-льн-но!